Часть вторая
Прикосновения к былому
Вселенская скорбь и сухари
Первые воспоминания детства расплывчаты и туманны. Помню, что, когда в дом приходили гости, я прятался от них под столом и потом неожиданно для всех выползал оттуда, пробираясь через лабиринт чьих-то ног и плотно составленных стульев. Помню восторг первых самостоятельных шагов, первые падения, шишки на лбу. И несколько особо от всего этого — какую-то вселенскую скорбь. Куда-то мы идем, меня папа несет на плечах, вокруг полно народа. Многие плачут, некоторые ревут в голос. И над всеми нами и со всех сторон — гудки заводов, сигналы клаксонов. Вероятно, это был день смерти Сталина — 6 марта 1953 года. Тысячи жителей города тогда собрались в сквере моторостроительного завода около памятника вождю, где проходил траурный митинг. Для большинства собравшихся смерть вождя означала крушение мира. Его имя ассоциировалось с победой над фашизмом. Его портреты висели в коридоре поликлиники, в кабинете врача и даже в городской бане. Он защищал народ от врагов. Их разоблачали, расстреливали, но они всё множились и множились. Как же теперь без него жить? Кто будет выявлять врагов? Кто будет вести народ к победам? Страна осиротела…
Тревожность за будущее надолго поселилась во всем городе, прокралась в наши коммунальные квартиры. Взрослые на общей кухне шептались о чем-то друг с другом, что-то утаивая от нас. Мальчики постарше хвастались нам, что скоро пойдут драться с капиталистами, и спорили между собой, кто сейчас в стране самый главный и кто раньше был главнее — Ленин или Сталин.
Рыбинск. Слева памятник Ленину на Красной площади, справа — памятник Сталину в саду 20-го завода (снесен в 1956 г.)
Последнее почему-то заинтересовало и нас с Женей Шароновым, моим ровесником и соседом. Песни, восхваляющие вождей, изливались тогда из репродукторов ежедневно, а на новогодних утренниках деду Морозу со Снегурочкой наряду со стихами про елочку и зайчиков детишки обязательно рассказывали вирши о лучших друзьях всех детей — Ленине и Сталине. Их имена всегда стояли рядом. Вот мы однажды, уже году в 1955-м, и спросили у Жениного отца, дяди Сережи, кто из вождей самый главный. Дядя Сережа был немного навеселе. Навеселе взрослые всегда словоохотливы. Он спросил у меня, знаю ли я, как и где умер отец моего папы? Я ответил, что это было давно, еще до моего рождения. Дядя Сережа помолчал, собираясь с мыслями, но про моего дедушку1 ничего рассказывать не стал, а оглянувшись по сторонам, стал рассказывать про то, какой большой и богатой была Россия до революции, как хорошо жили рабочие и крестьяне. Но тут в комнату вошла его жена, тетя Валя. Она ужасно испугалась, стала ругаться: как можно детям такие вещи говорить — разболтают, а потом «суши сухари». В общем, разогнала нашу компанию. Мы с Женей так и не поняли, кто из вождей главнее и при чем тут мой покойный дедушка, но поняли другое — у взрослых есть от нас какая-то тайна. Кто эту тайну выдаст, того заставят сухари сушить. Казалось бы, ну и что в этом плохого? Но обычно очень разговорчивый, смелый и сильный дядя Сережа почему-то не хотел сушить сухари и больше ни о вождях, ни о революции ничего не рассказывал. Пожалуй, для того времени и правильно.
Из чайника через носик
В семье я был самым маленьким. Старшие братья Володя и Леня (в честь погибшего в тюрьме деда брат был назван Алексеем, но в семье его все звали Леней) долго не принимали меня в качестве равного в свою компанию.
Как-то втроем мы были на кухне. Пользуясь отсутствием взрослых, братья стали пить воду из чайника прямо через его носик. Мама неоднократно объясняла им, что воду через носик пить нельзя, что это негигиенично, что для питья воды существуют стаканы и кружки. Увидев столь вопиющее нарушение маминого запрета, я бросился из кухни вон, распахнул дверь в комнату и с порога радостно закричал:
— Мама, мама, а они опять воду из чайника через носик пьют, а я не пью!
Я хотел угодить маме, ожидал, что она похвалит меня за мое послушание и даже возвысит в качестве примера для братьев.
Но она, схватив меня за руку, быстро затащила за собой в спальню, плотно захлопнула дверь и с негодованием принялась отчитывать:
— Да как тебе не стыдно? Это же твои братья! Вы должны друг за друга стоять горой! Не смей никогда ни на кого ябедничать!!! Это стыдно! Это позорно!
Возможно, за ее столь резкой реакцией на ябедничание стояла боль от потери родственников и друзей, но тогда я ни о каких репрессиях ничего не знал, был ошеломлен, губы дрожали от обиды — хотел угодить, а мама ругает.
Тем не менее обида быстро прошла. Маленькие дети не зацикливаются на обидах и не таскают за собой груз вины — они естественны во всех реакциях. Хлюпнув для приличия пару раз носом, я развернулся и побежал обратно к братьям на кухню. Тут же, к их вящему изумлению, схватил со стола чайник, приложил его носик к губам и жадно принялся глотать воду, расплескивая большую часть на пол и себе на грудь.
Так с малых лет мы усваивали, что слушаться родителей или старших — это хорошо, но есть другие, более важные ценности, ради которых можно, а порой и нужно пренебречь даже послушанием и желанием кому-либо угодить.
Тихая грусть
В детстве моим главным наставником и кумиром был старший брат Леня. У него все получалось лучше и быстрее. Он был выше и сильнее меня. Я тянулся за ним, но он тоже взрослел и потому неизменно уходил вперед. Когда Леня пошел в первый класс, я с нетерпением ожидал его возвращения из школы, чтобы вместе с братом учить буквы. В пять лет, благодаря ему, я уже освоил грамоту, а годам к шести научился складывать и вычитать числа. Читать в нашей семье любили все. Центральное место в квартире занимал высокий шкаф, заполненный в два ряда книгами. Отец, старшие братья и сестра каждую неделю приносили домой новые книги из библиотеки. Самая большая в городе библиотека располагалась тогда во Дворце культуры моторостроительного завода (ныне ДК «Авиатор»). Заведующей читальным залом была моя крестная, папина сестра Мария Алексеевна Красавина. В те времена в библиотеку записывали только тех, кто уже пошел в школу, но мне «по блату» кока (коками в Рыбинске было принято называть крестных мам) выдавала на день-два почитать книжки без читательского билета, на доверие. Позднее, когда я пошел в школу и поэтому стал уже полноправным читателем, она для меня сделала еще одно исключение из правил — выдавала не только те книги, которые были разрешены для учеников начальных классов, но и более «взрослые».
Читая книги, я отождествлял себя с их героями — в числе которых были и семеро козлят, и три поросенка, и телята, и коровы, и Петушок — золотой гребешок. Летом, когда мы гостили у бабушки в деревне, я видел многих домашних животных воочию. Корова лизала мои руки, лошадь осторожно брала своими толстыми губами сахар из открытой ладони, цыплята радостно пищали, ступая своими маленькими лапками по пальцам моих босых ног. Я видел в животных и птицах равных себе живых существ, способных, как и люди, радоваться, грустить, злиться и прощать. И вдруг кто-то поделился со мной шокирующей новостью — люди приручают и кормят животных, чтобы потом — ножичком по горлу, поджарить и съесть. Я побежал к маме, ожидая, что она опровергнет этот кошмар. Мама усадила меня рядом с собой, обняла и принялась объяснять, что так уж устроен этот мир — волки едят козлят, козлята едят траву, а трава растет из земли, которой становятся волки. Все вокруг взаимозависимо. Клеточки нашего тела растут из того, что мы едим, а отмирая, становятся добычей других живых существ. Жизнь одних возможна лишь через умирание других. Она очень хорошо все объясняла, но объяснить, как можно «ножичком по горлу» тех, кого любишь, так и не смогла. Я сказал, что больше не буду есть мяса, и с неделю или две героически отказывался за столом от всего мясного. Потом мама сказала, что я скоро умру, так как без мяса люди не могут жить. У всех живых существ свой рацион питания, согласно их природе. Хищники едят мясо, травоядные — траву и листья, а люди относятся к всеядным. Если они будут есть что-то одно, то умрут. Мама для меня была самым большим в мире авторитетом. Я подумал над ее словами и решил умереть. Наверное, если бы меня насильно заставляли есть мясо, так бы оно и вышло, но на меня никто не давил. Просто мама очень просила меня жить. Через какое-то время мой первый опыт вегетарианства мирно канул в Лету, оставив по себе тихую грусть.
Девочка Таня
Когда мне было лет шесть, девочка Таня, примерно одного со мной возраста или чуть младше, поинтересовалась у меня:
— Ты знаешь, откуда берутся дети?
— Из маминого животика, — ответил я.
— А как они попадают в животик, знаешь?
Этого я не знал, и Таня объяснила:
— Это папы передают мамам семечки, и из семечек в животике вырастают детишки. — Потом, помолчав немного, предложила: — Давай, ты мне дашь семечек, а я дочку для нас с тобой рожу.
— Из семечек только подсолнухи растут, — возразил я.
Мы стояли с ней на газоне недалеко от забора, ограждающего школьный стадион. Около забора росло несколько кустиков вербы.
Таня взяла меня за руку и потянула к кустам:
— Глупенький, это совсем другие семечки. Пойдем, я тебя научу, как все делается — мне сестра рассказала. Надо только хорошо от всех спрятаться.
Прятаться я любил и послушно пошел за ней.
За кустами мы немного присели, чтобы никто нас не видел. Таня сняла через голову платье, положила сверху на ветки вербы и сказала, чтобы я тоже снял свои шортики. Я стал расстегивать лямки на шортиках, но потом заколебался — у меня не было трусиков под шортиками, а ведь я уже достаточно взрослый мальчик, а взрослым мальчикам нельзя стоять голенькими перед девочками.
— Не тяни, давай быстрее, — поторопила меня Таня и выпрямилась, укладывая свои трусики поверх платья.
— Я уже взрослый, — ответил я.
Она снова присела и зашептала:
— Нас никто не видит, а я никому ничего не скажу. Мы должны совсем-совсем раздеться и поцеловаться. В одежде ничего не получится. А потом…
Она не успела досказать, что «потом», как над нашими головами раздался истошный женский вопль:
— Бесстыдники! Молоко на губах не обсохло, а туда же! Сейчас я вас в таком виде к родителям отведу!
Незнакомая нам женщина решительно раздвинула кусты, наклонилась и, протянув руку вперед, ухватила Таню за длинные золотистые косички.
Таня закричала. Из ее больших зеленых глаз брызнули слезы.
Меня как кнутом по спине хлестнули. Я подпрыгнул, ухватился двумя руками за руку женщины и впился в нее зубами.
Женщина от боли и неожиданности завизжала, разжала пальцы, сжимавшие Танины волосы, и отдернула руку.
Таня отскочила в сторону, схватила лежавшее поверх куста платье и бросилась наутек. Я подхватил ее падавшие на землю трусики, запихнул в карман шорт и, на ходу застегивая лямки, тоже бросился бежать, но в противоположную сторону.
С Таней мы встретились снова в нашем дворе. Она жила в четырнадцатом доме, а я — в шестнадцатом на Молодежной улице. Окна наших комнат смотрели через двор друг на друга.
Таня стояла возле моего подъезда и смотрела, как ее старшая сестра прыгает со скакалкой. В окне напротив, на подоконнике сидела вполоборота их мать и лузгала семечки, сплевывая шелуху на землю. Перехватив мой взгляд, она отложила в сторону кулек с семечками и все внимание сосредоточила на мне.
Напустив на себя невозмутимый вид, я направился к дверям своего подъезда. Таня демонстративно повернулась ко мне спиной. Проходя мимо, я легонько толкнул ее в спину рукой. Она, не оборачиваясь, раскрыла правую ладонь. Я положил в нее сжатые в комок трусики. Она накрыла их ладонью левой руки и побежала к своему подъезду. Я открыл дверь своего подъезда и, не оборачиваясь, с высоко поднятой головой зашел вовнутрь.
Больше мы с Таней не виделись. Нас с братом родители на лето отвезли к бабушке в деревню, а когда мы вернулись в город, на окнах дома напротив не было ни цветов, ни занавесок. Ближе к зиме из дома выехали последние жильцы, и он пошел на снос. О дальнейшей судьбе Тани и ее сестры мне ничего неизвестно.
Первые стихи и первый учитель
В сентябре 1958 года я пошел в школу. И с первых же дней впал в немилость к учительнице. Она учила нас запоминать буквы, читать по слогам, а я давно уже все это умел, и мне было неинтересно. Когда наступала моя очередь читать какой-либо текст, я произносил слова целиком и бойко мчался к концу предложения. Учительница прерывала меня, объясняла, что надо читать медленно, по слогам, думать надо не о том, как похвастаться перед другими своими знаниями, а о своих товарищах, которые не успевают следить по тексту за таким быстрым чтением. Не лучше обстояли дела и на уроках арифметики со счетом на палочках. Все было так элементарно, скучно. Почему нельзя было перевести меня из первого класса сразу во второй — непонятно. Возможно, потому что школа была переполнена.
С первых школьных дней я привык на уроках размышлять о чем-нибудь постороннем и спустя рукава относиться к выполнению домашних заданий. Какое-то время учительница, в силу ее возраста и положения, еще пребывала для меня в ореоле мудрости, справедливости. Но во втором классе и этот ореол сильно поблек.
На одном из уроков нам задали написать первое в жизни сочинение. Тема была — «Осень». Я написал сочинение в стихах и, сдав тетрадь, предался мечтам, как учительница будет потрясена моим талантом. Возможно, прочитает стихи перед всем классом и назовет меня «наш новый Пушкин». Слава богу, ничего подобного не произошло. Но произошло нечто не менее несуразное. На следующий день учительница зачитала сочинения наиболее продвинутых учеников — без рифм, без игры звуков, по четыре-пять предложений каждое, а остальным просто раздала тетрадки. В моей тетрадке стоял жирный кол с припиской: «Сочинение от слова сочинять, а не списывание из книжки!». На перемене я подошел к учительнице и стал объяснять, что сам сочинил стихи. Она назвала меня лгуном, сказала, что октябрята никогда не должны лгать и уж совсем непозволительно лгать учителю. Мои робкие попытки возразить вызвали в ней прилив возмущения, она силой заставила меня сесть за парту и подумать над ее словами. Я был шокирован. Гарант справедливости — учитель всей силой своего авторитета принуждала меня сознаться в том, чего я не делал! Мне не к кому было идти с апелляцией, даже к маме — родители всегда отзывались о школьных учителях с почтением и уважением, всегда подчеркивали, что ученики должны их слушаться. А что, если мама поверит не мне, а учителю? Я не стал рисковать отношениями с мамой — струсил.
Вечером дома со слезами на глазах я порвал тетрадку со стишками, а на следующее утро, выйдя из дома, забросил портфель в кусты и направился не в школу, а на берег Волги.
Не знаю, почему учительница на следующий день не сообщила родителям о прогуле и не поинтересовалась у меня, где я пропадал. Не заметила моего отсутствия? А может, подспудно чувствовала свою вину? Так или иначе, я больше не искал ни в чем ее похвалы, старался быть незаметным. Ее это устраивало — когда в классе сорок учеников, ни сил, ни времени не хватит, чтобы к каждому искать индивидуальный подход. Вероятно, поэтому в моей памяти не осталось имени моей первой учительницы.
А у нас во дворе...
Чем менее привлекательной казалась мне школьная жизнь, тем сильнее увлекала свободная жизнь двора. Здесь все было по-честному.Рыбинск.
Под окнами нашего дома. Слева направо: Саша Гусев, мой брат Леня, Женя Маньков, Миша Поцелуев и я
Авторитет не устанавливался по праву возраста или чина, а зарабатывался. Зарабатывался трудно, а потеряться мог в одночасье. Ценились — храбрость, смекалка, способность фантазировать, щедрость, независимость, ловкость, сила. Но все обращалось в пыль, если носитель этих качеств не соблюдал неписаные законы двора. Они были простыми: не ябедничать, не трусить, не бить лежачего, драться только до первой крови, двое на одного не нападают. Хвастовство по поводу обладания какими-либо дорогими вещами или одеждой авторитету не добавляло, а становилось предметом насмешек. Популярными играми были лапта, казаки-разбойники и — чисто рыбинское изобретение — двенадцать палочек2. Летом катались на самодельных самокатах, бегали на Волгу купаться, ловить рыбу. Иногда играли с девчонками в вышибалу или в классики. Зимой мы под руководством наших отцов расчищали во дворе между домами площадку метров пятнадцать в ширину и около тридцати в длину. Из окна какой-нибудь квартиры на первом этаже протягивали водный шланг и заливали каток. С утра до вечера на нем проходили хоккейные баталии. В хоккей тогда играли все — и старшеклассники, и дошколята. Хоккейных клюшек в магазинах не продавалось, поэтому мы делали их сами. Где-нибудь на пустыре находили кусты, отыскивали уже готовые, соответствующим образом изогнутые ветки и срезали их. Ножом удаляли лишние отростки, подправляли рукоятку, ровняли нижнюю часть, которая должна легко скользить по льду и быть немного утяжеленной, чтобы увеличивать силу удара. У каждого игрока, помимо основной, была одна или две запасных клюшки. Расчистка катка, латание выбоин и трещин во льду — всё делали сами. Популярным дворовым аттракционом была сооруженная нашими отцами деревянная горка, лоток которой поливали водой, намораживая лед слой за слоем. Малыши скатывались с горки, распластавшись по льду во весь рост, младшие школьники — сидя на портфелях, а подростки, демонстрируя свое удальство и ловкость — стоя во весь рост и отчаянно балансируя раскинутыми в стороны руками.
«Забавы» нашего двора
Не обходилось и без озорства, часто на грани хулиганства. Одно время увлекались изготовлением самопалов. Вместо пороха использовали спичечные головки. Перестрелка, разумеется, велась холостыми, но взрослым эта стрельба на улицах сильно не нравилась, доходило даже до вызовов милиции. Потом кто-то из ребят раздобыл гильзы из-под пистолетных патронов. Мы их начиняли теми же спичечными головками, аккуратно пассатижами зажимали для герметизации, затем заворачивали в вату, поджигали и прятали в поленницах среди дров. Вата тлела, нагревала гильзу, и в какой-то момент гильза взрывалась. Несколькими мощными, одновременно взорвавшимися зарядами можно было даже сдвинуть с места полено.
Популярной забавой также были стукалки. Вечером над чьим-либо окном в раму тихо вкручивался гвоздик, через гвоздик соответствующим образом перекидывалась нитка с грузиком на конце, другой конец нитки тянулся куда-нибудь в укрытие. Потянешь из укрытия за нитку — грузик стукается о стекло. У хозяев квартиры такое впечатление, что кто-то им с улицы в окно стучит. Сначала занавески приподнимают, всматриваются в темноту, потом выходят на улицу выяснить, кто это к ним приехал.
Ближе к концу лета устраивали набеги на сады и огороды, набивали себе рубахи яблоками, грушами. Не брезговали и морковкой. Не говоря уже о картошке, которую потом запекали в кострах на берегу Волги и угощали всех желающих.
«Забавы» не всегда заканчивались благополучно. У одного из пацанов при выстреле из самопала трубка-ствол соскочила с деревянного бруска и ударила в лицо. Потом он долго ходил с ожогами на полщеки. Бывали случаи, что во время набегов на сады и огороды кто-нибудь из участников получал из берданки заряд соли в мягкое место. Бывало, и от собак доставалось, и штаны о гвозди рвали, перелезая в спешке через заборы. За разваленные поленницы и за стукалки взрослые тоже периодически устраивали взбучки тем, кого удавалось поймать. Но в опасности этих игр и была их привлекательность. Да, нам не повезло родиться вовремя: и революция, и война прошли без нас, настоящих врагов поблизости не видать, и в ближайшем будущем вряд ли они тут появятся. Но мы тоже не лыком шиты, вот и создавали ситуации, близкие к боевым, в которых можно было и смекалку и удаль показать. Самое ценное, что приобретали мы в ходе таких «забав», — чувство локтя, некое подобие фронтового братства, когда один за всех и все за одного. Конечно, наши маленькие сердца не были совсем бесчувственны. У нас были свои табу. Мы никогда не лазили в сад к одному старичку, который сам осенью угощал нас яблоками. У нас даже возникали благие мысли как-то помочь ему в работах по уходу за деревьями, грядку с картошкой прополоть, но дальше намерений дело так и не дошло. Были свои табу и по части установки стукалок, и по части выбора поленниц, в которых закладывались «заряды». Как правило, в качестве жертв наших «забав» выбирались те люди, которые были изначально к нам агрессивно настроены, кто мог погнаться за нами с ломом или спустить на нас собаку. И поленницы, и окна, и огороды тех взрослых, с которыми мы вместе расчищали каток, которые не унижали нас окриками, не донимали нравоучительными беседами, никогда не были объектами наших «забав».
Два фронта
Моим самым близким другом детства был Женя Шаронов. Мы жили в соседних коммунальных квартирах, ходили друг к другу в гости, играли, делились игрушками, сладостями. Любили слушать рассказы его отца фронтовика о том, как тот ходил добывать «языков». Его отец был непревзойденным рассказчиком. Он с удовольствием погружался в лабиринты памяти, что-то присочинял, что-то приукрашивал, а мы затаив дыхание следовали за ним. И вот уже нет ни стен квартиры, ни стульев, на которых мы сидим. Вокруг нас лес, ночная тьма, разрезаемая лучами прожекторов. Распластавшись по земле, мы по-пластунски ползем втроем под колючей проволокой через линию фронта. С воздуха нас прикрывают наши самолеты…
Я немного завидовал Женьке — его отец был на фронте, а мой — нет. Как-то с соответствующими претензиями по этому поводу я обратился к своему отцу. Он не стал оправдываться, перенаправил меня к маме. От мамы я узнал, что победа в той войне была бы невозможна, если бы не такие люди, как мой папа. Он работал старшим мастером в одном из цехов 26-го моторостроительного завода, изготовлявшим двигатели для истребителей и скоростных бомбардировщиков. Стрелять из автоматов и винтовок можно за месяц-другой научить любого, а чтобы читать сложные чертежи, вытачивать по ним детали, руководить другими людьми и обучать их, нужны годы. Поэтому для таких классных специалистов, как мой отец, фронтом стал завод. От их работы зависело — смогут ли наши самолеты побеждать в воздушных боях мессершмиттов и юнкерсов. Работа отца требовала не только сил и знаний, но и мужества, дисциплинированности. «Те лишения, через которые он и его товарищи прошли, были не менее, а подчас и более суровыми, чем на передовой. Вот только рассказывать о том, как все было, нельзя — секрет». Для убедительности мама достала из верхнего ящика комода их с отцом медали «За доблестный труд в годы войны», ворох выданных папе на заводе почетных грамот, и мы долго все это вместе с ней рассматривали.
Претензий к отцу я больше не предъявлял, хотя в глубине души по-прежнему считал, что Женьке с его героическим папой повезло больше. Что из того, что мой отец много сделал для победы — все равно рассказывать об этом никому ничего нельзя, а дядя Сережа через линию фронта за «языками» ходил, и все об этом знают!
Потом как-то в разговоре со взрослыми мама в сердцах сказала, что папиными грамотами можно все обои в наших комнатах оклеить, а реальной пользы от них никакой — сколько лет начальство обещает дать новую квартиру3, а вместо нее отделывается красивыми бумажками с печатями и портретами вождей. Ореол папиных грамот от ее слов сильно потускнел, и я про них никому, даже Жене Шаронову, больше никогда не говорил.
Как мы с Женей Шароновым чуть не стали индейцами
Сейчас уже не помню, из каких источников я, ученик второго класса самой обычной советской школы, почерпнул информацию о жизни индейцев. Но сама по себе идея жизни в лесу — свободной от скуки школьных уроков, полной опасности и приключений — до такой степени овладела мной, что я решил незамедлительно начать подготовку к ее осуществлению.
Первым делом под большим секретом я поведал о своих планах Жене Шаронову. Женя тут же заявил, что тоже хочет стать индейцем. Кроме всего прочего, его в этой идее привлекала возможность избавиться от чрезмерной родительской опеки. (Женя был единственным ребенком в семье, и мама с папой дрожали над каждым его шагом, стараясь во всем сына контролировать, направлять, иногда применяя для пользы дела методы физического воздействия в виде ремня.)
Мы с Женей продумали детали обустройства жизни в лесу и начали подготовку к осуществлению столь замечательной идеи. У Жени был ключ от принадлежавшей их семье сарайки, расположенной во дворе дома. В углу сарайки, за поленницей дров, мы устроили небольшой склад, куда в течение месяца перетаскивали из своих квартир кусочки сухарей и по маленьким горсточкам различные крупы, сахар, соль. Кроме того, мы изготовили два копья — обороняться от волков и других хищников, если те осмелятся напасть на нас в лесу. Копья представляли собой тонкие двухметровые палки, на торцах которых за неимением железных наконечников мы прибили по гвоздю, сплющив затем шляпки и заострив при помощи напильника. Естественно, мы не забыли также создать свой «золотой запас», выпрашивая под разными предлогами деньги у родителей. Точную цифру не помню, но рублей 10 набрали (дело было еще до денежной реформы 1961 года). Мы бы могли и более основательно подготовиться, но после очередной взбучки от родителей за двойку Женя сказал, что его терпенье лопнуло — бежать в лес надо немедленно.
На следующее утро, основательно позавтракав и прихватив с собой увесистые бутерброды, мы якобы пошли в школу, но, завернув за угол, быстро обежали дом с другой стороны и вдоль строя примыкавших друг к другу сараек добрались до Жениной. В сарайке вытряхнули из портфелей учебники, тетрадки и прочие излишние для индейцев вещи. Замаскировали всё среди дров. Один портфель сделали продовольственным, сложив в него бутерброды, сухари, крупы, соль, сахар. В другой положили топор (а как же в лесу без топора!), ножик, спички, фонарик, гвозди, походный котелок и бельевую веревку. Достали из тайника наши копья и пошли в лес. Из окружающих город лесов мы выбрали тот, который начинается за поселком Волжский. Женя в нем ни разу не был, но я считал себя большим знатоком того леса, так как неоднократно ходил в него за грибами и ягодами вместе с отцом и старшим братом. Обычно мы на пристани «Дворец культуры» садились на речной трамвайчик, примерно через час выходили на пристани «Мехзавод», поднимались вверх по речному склону и через поселок Волжский шли в лес. Весь путь занимал часа три, не больше.
Утро нашего побега выдалось морозным. До Волги мы добрались быстро, еще храня в складках одежды тепло домашнего очага. Далее предстояло идти по льду реки. Дабы сократить путь, мы заранее решили не переходить Волгу по прямой, с берега на берег, а идти по диагонали, ориентируясь на силуэт здания шлюзов. Подняв воротники пальто, завязав покрепче ушанки так, что наружу выглядывали только глаза и кончики носов, мы ступили на заснеженный лед. Встречный ветер заставил нас пригнуть головы. Вначале мы шли плечом к плечу, потом для экономии тепла и сил разумно решили идти след в след, поочередно меняясь местами. Ветер крепчал, далекий силуэт здания шлюзов становился все менее заметным, а затем и вовсе исчез за пеленой густой снежной мглы. Около часа мы двигались молча, но упорно вперед, ориентируясь по смутным очертаниям берегов и постепенно приближаясь к другой стороне реки.
— Далеко еще до леса? — спросил наконец Женя, обходя меня сбоку, чтобы сменить в роли ведущего.
— По Волге — столько, сколько прошли, или чуть больше, а потом через поселок идти надо.
Женя остановился, повернулся лицом ко мне:
— Мы не дойдем, выбьемся из сил и замерзнем.
— Да, — согласился я, — летом на трамвайчике мы с отцом быстро добирались, а пешком по снегу получается очень медленно, и устаешь.
— Надо искать другой лес, поближе, — резюмировал Женя.
— Хороший лес есть около железнодорожной станции Просвет. Она недалеко от Рыбинска. Я видел из окна поезда — там по обе стороны железной дороги сплошные елки растут.
— Надо ехать в лес на поезде, чтобы выйти, чуть-чуть пройти и сразу шалаш для жилья строить, костер разводить.
— Да, пойдем к нашему берегу. Я знаю, где тут летом пристань была, а недалеко от нее было кольцо автобусное. Сядем на автобус, доедем до вокзала.
Мы развернулись назад и минут через сорок в том месте, где летом была пристань «Свобода», замерзшие и чуть не падающие в снег от усталости, наконец, снова вышли на берег.
Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания прохожих, копья спрятали среди лежащих на берегу Волги бревен.
Пока добирались автобусом до железнодорожного вокзала, случилась другая напасть — набившийся на Волге в валенки снег постепенно растаял, ноги отсырели, и от этой сырости по всему телу шел жуткий холод. Нужно было где-то найти место, чтобы разуться, просушить валенки, носки, согреть ноги. В холодных залах железнодорожного вокзала такого места не нашлось. Потоптавшись немного в очереди возле касс, все еще чувствовавшие усталость и дрожащие от холода, мы решили немного повременить с лесом.
Я предложил идти от вокзала во Дворец культуры. Там есть маленький боковой вход, откуда идет лестница в библиотечные залы. Дверь должна быть открыта, так как читальный зал работает очень долго. За дверью в тамбуре вся стена увешана отопительными батареями. Там всегда очень-очень тепло, можно прижаться к батареям, сверху положить мокрые носки. Заодно и перекусим бутербродами, а то уже кишки от голода сводит.
Собрав остатки сил, мы покинули здание вокзала и вновь окунулись в снежную круговерть. На улице было темно. Какая-то женщина остановила нас на полпути, принялась расспрашивать, почему мы еще не дома, не лежим в своих кроватках. Я разъяснил ей, что нам срочно надо в библиотеку. Какое-то время она упорно шла рядом с нами, потом отстала.
Дверь бокового входа действительно оказалась открытой, от батарей шло блаженное тепло. Мы моментально разулись, разложили носки и валенки по батареям, сняли пальто и, обняв широко раскинутыми руками ребра радиаторов, плотно приникли к ним своими промерзшими тельцами.
В таком виде где-то около полуночи и нашли нас там наши родители.
До дома мы ехали все вместе на такси. Ехали молча. На лестничной клетке я протянул Жене руку, чтобы попрощаться до завтра, он тоже было потянулся ко мне, но его мама с силой затолкала своего сына в открытую дверь их квартиры, и мне ничего другого не оставалось, как, понурив голову, следовать за своей мамой в свою квартиру.
Потом был «разбор полетов». Я рассказал родителям все про индейцев и о том, как тщательно мы готовились. Маму интересовало, думал ли я, каково будет им, родителям, жить, не зная, где их сын и что с ним случилось. Я признался, что не думал. Из-за стенки доносились громкие крики Жени, — его родители беседовали с ним на других тонах.
Мама спросила, чувствую ли я свою вину.
Я сказал, что чувствую — Женю жалко.
— Ну что ж, — вздохнула мама, — это уже хорошо, но, может, еще что почувствуешь.
Она поставила посередине комнаты стул, велела мне сесть на него, сидеть, думать и не слезать до тех пор, пока не осознаю всю тяжесть совершенного мною.
Родители легли спать. Старшему брату Лене, порывавшемуся несколько раз вступиться за меня, не было дозволено общаться со мной. Я сидел молча в темной квартире и слушал доносившиеся из-за стенки всхлипы Жени.
Родителям тоже не спалось, они ворочались на кровати, шептались. Наконец мама сказала, чтобы я сходил в туалет, почистил зубы и ложился спать.
Мы с Женей Шароновым возле нашего дома на Молодежной. 1961 г.
Больше мы с Женей не предпринимали попыток стать индейцами. Если до этого дня его родители ставили ему меня в пример за хорошую учебу и всячески поощряли наше общение, то после неудачной попытки стать индейцами, они долгое время вообще запрещали ему общаться со мной. К Жене Шаронову я еще вернусь в своих воспоминаниях, а сейчас самое время представить вам другого моего закадычного друга детства — Мишу Поцелуева.
Интуиция Миши Поцелуева
С Мишей мы подружились через моего брата Леню. Леня с Мишей дружили давно. Миша был на полтора года младше моего брата и, соответственно, на полтора года старше меня. Поэтому, когда я подрос, то естественным образом дополнил их компанию. Миша рос в атмосфере свободы — родители не ограничивали его ни в выборе друзей, ни по времени гуляния на улице. У него была масса всевозможных талантов, и, по крайней мере, два из них — благодаря его фантастической интуиции. Он был лучший вратарь нашей дворовой футбольной команды, так как интуитивно чувствовал, в какую точку ворот полетит мяч и в какую сторону будет закручен, еще до того, как тот отрывался от земли. Когда в воротах стоял Миша Поцелуев, даже с нашими бездарными нападающими мы были обречены на победу или, по крайней мере, на нулевую ничью. И еще, благодаря своей интуиции, он легко без всяких ключей открывал любые замки. Надо нам с братом что-то взять в нашей сарайке, а ключей с собой нет — зовем Мишу. Он что-то пошепчет над висячим замком, поколдует — и замок открыт. Он и других ребят так выручал, и на собственной сарайке замок всегда без ключа открывал.
Я так думаю, что интуитивные способности у него были столь развитыми благодаря его младшей сестре Шуре. Шура была ребенок-олигофрен, со всеми сопутствующими внешними признаками. Она не могла связано произнести даже пары слов — только мычала что-то. Ее жесты и движения были неуклюжи. Чтобы ее понимать, надо было обладать способностью читать мысли и отгадывать желания, не подкрепленные ни словами, ни жестами. Миша это умел. Поэтому при виде его Шура всегда расплывалась в улыбке. В свою очередь, она готова была следовать за братом куда угодно, предугадывать любые его желания и одаривать всем, что тот пожелает. На нас с Леней она внимания обращала мало — что с них взять, как ты им не мычи, — ничего не понимают! Научившись выходить за пределы явного, к самой сути, в общении с сестрой, Миша естественным образом научился проникать и в суть других, более прозаичных вещей. А как иначе объяснить его сверхъестественные способности и в определении траектории полета закрученного футбольного мяча, и в нахождении общего языка с самыми хитроумными замками?
Может, за тем и приходят в наш мир дети-олигофрены, чтобы помочь тем, кто их любит, глубже проникнуть в суть вещей? Ведь этот видимый мир, в котором мы живем, лишь крохотная часть огромного необъятного мира под названием «человек». Все самое важное зарождается в глубинах невидимого и лишь потом проявляется в этом мире. Разве не так?
Впрочем, я отвлекся.
Итак, о замках и интуиции
Соседями по коммунальной квартире у Поцелуевых была одна странная пара. Я не помню ни их имен, ни фамилии. Но не в этом суть. Внешне они вели себя не менее странно, чем Мишина младшая сестренка. Из дома выходили только вместе и при этом всегда крепко держали друг друга за руки, как будто боясь поодиночке потеряться. Одеты были постоянно в одну и ту же одежду какого-то серого цвета. Головы были покрыты белыми хлопчатобумажными платками. У нее угол платка опускался до поясницы, а у него — скатан в валик и обернут вокруг шеи. Зимой поверх платка он надевал шапку-ушанку, завязывая веревочки под подбородком, а она поверх тоненького летнего платка повязывала шерстяной шарф. Одно время мы прикрепляли к окну их комнаты стукалки, но ни он, ни она ни разу не вышли на улицу и даже форточку не открывали, вопрошая в темноту «Кто там?». В общем, для нас никакого интереса.
По рассказам Миши, выходило так, что на общей кухне они тоже появляются редко. Никогда ни с кем не разговаривают. Полочка над их керогазом всегда пустая — ни круп, ни кастрюль. Пару раз за день водички в алюминиевом чайничке погреют — и снова у себя запираются, что-то там в тишине колдуют — ни музыки, ни криков. На дверях у них два врезных замка, а изнутри они еще на щеколду запираются. Где они работают, и работают ли вообще, тоже было неизвестно. Когда я услышал все это, меня как током ударило — так они ведь наверняка какие-нибудь шпионы! А что, у нас в Рыбинске полно секретных объектов — на двадцатом заводе сорок тысяч человек моторы для военных самолетов делают, на тридцатом — секретные приборы. Плотина опять же, шлюзы, ГЭС — все капиталисты мечтают их взорвать! Когда я поделился своими соображениями с Мишей и Леней, они меня совсем зауважали. Ни Мише, несмотря на его интуицию, такая мысль в голову не приходила, ни Лене, несмотря на его солидный возраст, — а я, самый младший, самый несмышленый, сходу сообразил, что к чему. Мы решили сразу пойти к Мише, как бы в гости. Леня на кухне завел с дядей Сашей, Мишиным папой, разговор о грибах — отвлек его на себя, чтобы тот ненароком не помешал, а мы с Мишей в коридоре прильнули ушами к дверям комнаты его соседей. (Вначале мы пытались рассмотреть их комнатку через замочную скважину, но скважина была заткнута с другой стороны тряпочкой, как и принято у всех шпионов.) Какое-то время за дверями было тихо, а потом, к нашему ужасу, с внутренней стороны скрипнула щеколда, и дверь распахнулась. Мы еле успели отпрянуть к противоположной стенке узкого коридора. Мишины соседи в своих неизменных одеждах и платках вышли в коридор. Я с испугу сказал им «Здравствуйте». Она кивнула в ответ головой, а он, никак не отреагировав на мое приветствие, достал из кармана связку ключей, запер оба замка, взял ее за руку, и они молча прошли мимо нас к выходу. Мы с Мишей, не сговариваясь, бросились на кухню и стали делать Лене знаки, чтобы тот заканчивал разговор с Мишиным отцом. Леня все понял, для вежливости что-то еще спросил у дяди Саши, потом встал, попрощался, и мы втроем выбежали на улицу.
Мишины соседи удалялись от нас по другой стороне улицы и через пару секунд возле только-только сданного в эксплуатацию магазина «Рыбинск» исчезли за углом. Когда мы подбежали и выглянули из-за угла магазина, их нигде не было видно. Мы рассыпались веером в разных направлениях, заглядывая во все подворотни. Мише повезло больше (интуиция!), он свистнул нам. Мы подбежали. Миша молча вытянул руку вбок. Его соседи шли дворами параллельно нашей улице, но уже в обратном направлении. Зачем им понадобилось делать крюк — неясно. Скрываясь за углами, за выступами домов, за деревьями, мы в течение двух или трех часов неуклонно следовали за Мишиными соседями. Они петляли по всему городу, иногда два или три раза пересекая один перекресток с разных сторон. Они не заходили ни в один дом, ни с кем не останавливались поболтать, не присаживались на лавочки. Когда они наконец вернулись к нашему дому и зашли в подъезд, мы остались на улице и обсудили итоги слежки.
У нас больше не оставалось сомнений в том, что Мишины соседи шпионы. Иначе зачем они так профессионально пытались сбить нас со следа, иногда обходя вокруг одного дома по два раза? У них были в городе какие-то свои планы, возможно, назначена встреча с резидентом, но, заметив за собой хвост и не сумев от него оторваться, они вынуждены были отказаться от них и вернуться ни с чем. Посовещавшись, мы решили, что единственный способ разоблачить шпионов — это произвести в их комнате обыск.
На следующий день родители Миши вместе с его сестрой Шурой уехали в Мариевку4 в гости к Розе, Мишиной старшей сестре. Миша, сославшись на то, что в школе задали много уроков, остался дома. Минут через десять после ухода родителей он зашел за нами с Леней, и мы все вместе пошли к нему. Дождавшись, когда соседи ушли по своим шпионским делам в город, мы приступили к операции. Мы — это громко сказано. Главным действующим лицом, конечно, был Миша с его интуицией. Он довольно быстро открыл нижний врезной замок, поковырявшись в нем через замочную скважину шилом и отверткой. А вот верхний замок открываться не хотел. Не помогали ни булавки, ни отвертки. Прошло около часа, как соседи ушли по своим делам, в любую минуту они могли вернуться, а Миша все ковырялся с хитроумным замком. И тогда, чтобы успеть произвести обыск и до возвращения хозяев замести все следы, Миша пошел на беспрецедентный шаг — запер изнутри замок общей входной двери и вставил внутрь него гвоздик. Я через кухонное окно, выходящее на другую сторону дома, вылез из их квартиры наружу, обогнул дом и, войдя в подъезд, попробовал открыть дверь ключом — бесполезно. Теперь при возвращении Мишиных соседей у нас был запас времени, чтобы привести все в порядок. Когда я через то же кухонное окно вернулся обратно в Мишину квартиру, они с Леней уже справились с упрямым замком и проникли в комнату соседей. Я тоже зашел в нее. Миша с Леней стояли посередине крохотной комнатенки. К одной из ее стен была придвинута панцирная кровать с просевшими пружинами. На кровати, в изголовье, упиравшемся в подоконник, поверх лоскутного одеяла лежала одна большая ватная подушка. У другой стены стояли две табуретки и небольшой столик с обшарпанной столешницей и поеденными жучком ножками. На столике — ваза из обожженной глины с букетом полевых ромашек. В углах комнаты свалено несколько узлов с какими-то тряпочками и старыми газетами. Три или четыре узла были открыты. Ни рации, ни пистолетов, ни шифровальных станков, ничего, хоть сколь-нибудь связанного со шпионской деятельностью. Форточка в окне была закрыта неплотно, и образовавшийся через открытую дверь сквозняк беззвучно играл длинными марлевыми занавесками, гладя их потрепанными краями уголок подушки.
Мы, почему-то на цыпочках, вышли из комнаты, закрыли дверь, и Миша молча начал колдовать над замками, чтобы снова их запереть. На этот раз проблемы возникли с обоими — ну никак не хотели запираться без ключа. Так и пришлось их оставить незапертыми, потому что с наружной стороны входной двери кто-то уже вращал в замочной скважине ключ. Бесшумно проскользнув из коридора на кухню, мы выбрались через окно наружу, плотно захлопнули за собой створки и побежали вокруг дома к подъезду. Возле дверей квартиры, как всегда, держась за руки, стояли Мишины соседи и недоуменно глядели друг на друга. Их ключ торчал в замочной скважине. Миша подошел к дверям и стал усиленно вертеть его в скважине — замок не отпирался. Миша вытащил их ключ, достал из кармана свой и стал им еще с большим усердием крутить в замочной скважине — безрезультатно. Тронув соседку за рукав, Миша жестом предложил им выйти за ним из подъезда. На улице он показал пальцем на неплотно закрытую форточку в их окне и объяснил словами и жестами, что хочет через их форточку проникнуть в квартиру и попробовать отпереть замок изнутри, а для этого ему нужны ключи от их комнаты, чтобы потом через нее выйти в общий коридор. Они сначала не соглашались, но Миша так эмоционально их убеждал, что в итоге сосед сам подсадил его на своих плечах к окну и поддержал руками, помогая пролезть в форточку. Потом он бросил Мише свои ключи. Миша подхватил их, скрылся в глубине комнаты, а через пару минут вышел к нам из дверей подъезда и вернул ключи соседу.
Ближе к ужину, когда Мишины родители вернулись из гостей, его отец рассказал нам немного об их странных соседях.
Они оба немые. Он был контужен, когда рядом с нашим домом взорвалась бомба, и с тех пор не только ничего не говорит, но и ничего не слышит. О его родителях Мишин папа ничего не знал, а ее родители погибли под Ярославлем, когда фашисты разбомбили поезд с эвакуируемыми в Уфу жителями Рыбинска. Она спаслась и пешком вернулась в город, но в их квартире уже были расквартированы красноармейцы, и для нее места не нашлось. Ровно десять лет назад, в такой же осенний день, как сегодня, он вышел из дома на свою ежедневную прогулку. Вышел один, а вернулся с ней. Она была вся исхудалая, какая-то беспомощная. Где и как они встретились — неизвестно, но с той поры вот так и ходят, держась за руки, чтобы не потерять друг друга.
Конечно, нам стало стыдно за все наши подозрения, за обыск, за обман с замками. Но в конце концов ведь все закончилось благополучно.
Чтобы окончательно успокоить совесть, вечером, когда уже стало темнеть, мы залезли через забор в школьный сад, нарвали там астр, потом сбегали в магазин и на все деньги, которые в то время были у нас в наличности, купили мятных пряников. Цветы завернули в газету, сложили всё в сетку-авоську, прикрепили записку — «С ЮБИЛЕЕМ!», к авоське привязали веревочку, просунули ее в их открытую форточку и, придерживая за веревку, осторожно отпустили. По всем расчетам она должна была опуститься аккурат к изголовью их кровати. Но, уж как там на самом деле вышло, мы не знаем.
О дружбе с Мариной и Юрке-донованозе
В четвертом классе я подружился с самой красивой девочкой нашего класса и круглой отличницей Мариной Яковлевой. Кто из нас стал инициатором дружбы — не помню. Но разве это так важно? По дороге из дома в школу я сначала заходил за ней, а потом мы вместе, взявшись за руки, шли до школьных ворот. Я часто бывал у Марины в гостях, мы вместе делали домашние задания, читали книги. Среди мальчиков нашего класса почему-то считалось зазорным дружить с девочками. Да и девочки к мальчикам не особо тяготели.
Не знаю, что девочки говорили Марине по поводу ее дружбы со мной, но среди мальчишек в школе меня стали дразнить женихом. Мне прозвище казалось обидным, я принципиально на него не откликался, но тем самым еще больше раззадоривал своих обидчиков.
— Эй, жених, подойди сюда, разговор есть, — на одной из перемен позвали меня к себе двое старшеклассников.
Я демонстративно прошагал мимо.
— Ты че, не слышишь? — раздалось вослед.
Я не обернулся.
Старшеклассники догнали меня. Один схватил за локоть и развернул к себе:
— Ты глухой или старших не уважаешь?
— Я не жених, у меня есть имя.
Удерживающий меня за локоть парень собрался было отвесить мне оплеуху, но его товарищ перехватил занесенную ладонь и несколько вычурно, с оттенком вины в голосе обратился ко мне:
— Извини нас, парнишка, — мы не знаем твоего имени. Назови его и не обижайся. Договорились?
— Договорились, — произнес я, польщенный столь уважительным к себе отношением со стороны старшего.
Я назвал свое имя, вежливый старшеклассник представился Юрой, а его напарник Санькой. Они тут же объяснили мне суть дела. В их классе целую неделю вела уроки практикантка из пединститута. Уроки были очень интересными, и в знак благодарности сегодня, в пятницу, Юра принес из дома донованоз5, чтобы от имени всего класса подарить ей, но боится оплошать с подарком — вдруг у нее уже есть? Моя роль как человека уникального, способного общаться с дамами, заключалась в том, чтобы на следующей перемене подойти к девушке и поинтересоваться, есть ли у нее донованоз, а затем передать полученную информацию им.
— А что такое донованоз? — поинтересовался я.
Путаясь в словах, перебивая друг друга, ребята принялись сбивчиво что-то объяснять. Санька почему-то без конца отворачивался, сдерживая смех, Юра толкал его локтем в бок. Раздался звонок, и мы разбежались по своим классам.
На следующей перемене я подошел к дверям их класса как раз в тот момент, когда из них выходила практикантка.
— Простите, — обратился я к ней. — У вас есть донованоз?
Она остановилась и удивленно посмотрела на меня:
— А что это такое?
— Не знаю, — чистосердечно признался я. — Мне мальчики из вашего класса объясняли, но я ничего не понял. Подумал, что вы и так знаете, вот и подошел.
— Вот беда, и я не знаю, — ответила она.
Мне стало неловко за свою неосведомленность. Как то все по-дурацки получилось: спрашиваю то, сам не зная что, да еще умный вид на себя напустил.
— Вы постойте здесь, не уходите, — взмолился я. — Буквально пару минут. Спрошу у ребят, вернусь к вам и расскажу.
Она послушно встала в коридоре возле стены, а я бросился к выглядывающим из-за колонны моим новым знакомым. Но тут случилось нечто странное, вместо того, чтобы дождаться меня, Юра с Санькой стремглав бросились наутек.
— Юра, постой! — закричал я на всю школу. — Покажи мне твой донованоз!
Наблюдавшие за этой сценой их одноклассники, услышав мой отчаянный вопль, зашлись от хохота. Отчего, почему, я понял лишь спустя несколько недель, когда вместе с ребятами из нашего класса, тайком от девчонок и учителей рассматривал ходившую по рукам в школе богато иллюстрированную дореволюционного издания книгу с описаниями венерических болезней.
Наша с Мариной дружба продолжалась довольно долго, пока я не перешел учиться в другую школу. Правда, дружили мы без былой интенсивности: мне были неинтересны ни ее любимая кукла, ни плюшевые зверушки, а ее, в свою очередь, не восхищали ни мой самопал, ни складной ножичек, не говоря уже о самодельном самокате, вместо колес на котором были установлены шарикоподшипники, гремевшие при езде на всю улицу. А за Юрой в школе с тех пор закрепилась кличка — Донованоз, да так крепко прилипла, что по имени его никто из одноклассников и не называл. Пару раз на переменах он грозил мне исподтишка кулаком. Но при чем тут я? Каждый пожинает то, что сеял. По-моему, это справедливо.
Наши песни
Осенью 1962 года наша семья переехала в новую квартиру в новом микрорайоне на окраине города. Рядом с нашим домом строилась школа, а до тех пор, пока ее не сдали в эксплуатацию, в деревянном, плохо отапливаемом здании старой восьмилетней школы для детей новоселов организовали учебу в третью смену с 17:30 до 21:30. Возвращаться после уроков домой приходилось уже затемно, мимо каких-то полуразвалившихся строений, по тропкам через пустыри, освещая путь карманными фонариками. Первые дни девчонки и парни шли отдельными группами, на некотором расстоянии друг от друга. По дороге болтали о том, кто, где и как раньше жил, рассказывали страшные истории, подшучивали друг над другом, иногда перекликались с девчонками, а потом кто-то начал петь песни о серенькой юбке, о девочке из Нагасаки, о Таганке… Я никогда раньше не слышал дворовых и блатных песен. А тут вдруг открылся целый мир, наполненный слезами, одиночеством, воровской романтикой.
На одном из уроков наш «певчий» принес тексты песен для всеобщего обозрения. Мы тайком от учителей переписали их и теперь, возвращаясь из школы, уже пели хором. Получалось не очень стройно в части ритма и мелодии, но от души. Правда, немножко грустновато… Через пару недель кто-то принес в класс тексты частушек, в которых матерные слова органично дополняли нормальные, придавая текстам забористость. Это было что-то! Заучив на переменах некоторые наиболее скабрезные частушки, мы в тот же вечер дополнили ими свой репертуар. В отличие от блатных песен, требовавших задушевности приглушенных голосов, частушки мы орали, кто во что горазд. У меня получалось громче всех. Одинокий пожилой мужчина, завидев нас, суетливо сошел с тропки, уступая дорогу. Две женщины, пригнув головы и опустив глаза, торопливо перебежали на параллельную нашей тропе узкую, заболоченную тропинку. Взрослые дяди и тети боялись нас, а нам их страхи как крылья за спиной — мы начинали орать еще громче, изо всех сил стараясь перекричать друг друга. Впрочем, мы — это несколько обобщенно, некоторые наши одноклассники были не в восторге от этого матерного ора. Одним из них был Володя Тихомиров. Мы с ним за короткое время знакомства немного сдружились, так как жили рядом, в соседних домах, оба любили книги — нам было интересно общаться. Володя и на перемене, когда все заучивали частушки, как-то иронично посмеивался, а когда мы начали орать их по дороге к дому, просто молча отстал от нас. Следом за ним от нашего хора отделились Юра Рябухин, Володя Сковородкин и еще пара ребят. Девчонки тоже замедлили шаг, оставшись далеко позади.
На следующее утро мы встретились с Володей во дворе. Поздоровались, постояли, помолчали. И он и я чувствовали какую-то неловкость друг перед другом.
— Ну, что такой грустный? Досталось от родителей за вчерашнее? — прервал Володя затянувшееся молчание.
— С чего ты взял? Они ничего не знают.
— Скоро узнают.
— Ты, что ли, доложишь?
— Я не доложу, но шила в мешке не утаишь. Ты орал громче всех. Твой голос теперь знаком всему микрорайону. Так что готовь попу к встрече с ремешком.
— Мои меня не бьют.
— Ну, тогда тебе пофиг, узнают или нет, — матюгайся дальше и не грусти!
— Не совсем пофиг — им будет стыдно за меня.
— А чего тогда орал?
Я промолчал.
— Материться все равно что мусор на людей вываливать, — продолжил Володя поучительным тоном и явно не своими словами. — Даже хуже: мусор с дороги легко убрать, а матерные слова из мозгов плохо выковыриваются.
— Уж больно ты какой-то весь правильный, — вспылил я. — Мне нравится, я и матерюсь, а кто недоволен, пусть свои уши затыкают!
Он понял, что перебрал с поучениями, засмеялся.
Мы похлопали друг друга по плечам и разошлись в разные стороны.
Дома я снова стал разбираться с раздиравшими меня чувствами. Огорчать родителей, конечно, плохо, но был и еще какой-то неприятный осадок от всей этой истории. Может, действительно слова бывают разной степени чистоты, и особо грязные, как мазутные пятна, так прилипают, что требуют последующего очищения с песочком? Я погрузился мысленно во вчерашний вечер: чувство общности, рожденное пением; ощущения свободы, силы, защищенности — все так здорово! Каждый из нас был уже не отдельным учеником со своими заботами и комплексами, а плюс к этому, и даже, прежде всего, — нечто огромное, весомое, значимое. Но с другой стороны: опущенные головы одиноких прохожих, их испуганные взгляды… Они избегали контакта с нами, обходили стороной. Стая подростков, оглашающая окрестности матом, внушала встречным людям опасения непредсказуемостью дальнейших действий. И — вот оно! Захлестнувшее нас всех чувство собственного превосходства над этими взрослыми людьми. Мы их круче! Вместе — мы сила! Мы плюем на любые запреты, на любую мораль!
Почему мы считаем себя такими крутыми? Потому что громче всех матюгаемся? Дойчланд, Дойчланд юбер аллес?
Ну и что теперь делать? Не петь? Оставаться каждому самому по себе? Нет уж, дудки вам! А как же тогда быть? Голова раскалывается, а ни одной умной мысли и ни одного приемлемого решения.
Вечером после уроков, поколебавшись, с какой группой ребят возвращаться домой — «молчунов» или «певчих», я, как и в прежние вечера, решил остаться с «певчими». На сердце было неспокойно. Мы уже давно отошли от школы на безопасное расстояние, но все молчали, никто не начинал петь.
— Давай, запевай, — толкнул меня в спину шагавший сзади Коля Огородников. — А то идем, как на похоронах.
Я зачем-то прокашлялся и неожиданно для всех и для самого себя вдруг заорал своим звонким голоском:
А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и юры ты обшарил все на свете,
И все на свете песенки слыхал.
Первый куплет я пел в гробовой тишине. Потом присоединились голоса догнавших нас сзади Володи Тихомирова, Юры Рябухина и других «молчунов». Следом за ними подтянулись к нам поближе девчонки, и последний куплет мы пели уже всем классом, шагая вперемежку — девчонки и мальчишки.
Одинокие прохожие, в отличие от вчерашнего вечера, не шарахались по сторонам, некоторые даже приветливо улыбались, а одна женщина прошла несколько метров вместе с нами, тихонько подпевая.
Чувство единства, дающее ощущения силы, свободы, полета, на этот раз не изолировало нас от мира, не противопоставляло ему, а объединяло, охватив собою весь земной шар, весь мир. Вот они, оказывается, какие, наши песни!
Стая
Микрорайон «Солнечный» стремительно расширялся. Осенью 1963 года новая восьмилетняя школа номер 23 была уже переполнена учениками. В наш шестой «Г» в сентябре пришло пять новеньких. Среди них был Володя Мусенко, которого все звали просто Мусей. Особой страсти к учебе он не испытывал, отличался раскованностью поведения и наплевательским отношением к замечаниям учителей. Муся кукарекал из-под парты во время уроков, стрелял бумажными пульками из рогатки по девчонкам, задирал ребят на переменах. Ему постоянно писали замечания в дневнике, ставили двойки по поведению, выгоняли с уроков — ничего не помогало. Но самое обидное для Муси, что одноклассники почему-то не восхищались его свободным и независимым поведением, и боязни должной никто перед ним не испытывал, и прав на привилегированное положение никто не признавал. У него не было в классе ни одного друга. Похоже, Мусю это сильно задевало: он был сын не какого-то там работяги, а вора в законе. Его отец годами не выходил из тюрьмы, а сам Муся слыл за своего среди карманников, домушников и прочего, уважаемого им блатного люда.
В классе Муся сидел за партой в гордом одиночестве. Но однажды наша классный руководитель решила пересадить учеников по своему усмотрению. В результате я оказался за одной партой с Мусей, в среднем ряду, прямо под носом учителя.
На уроке алгебры нам предложили решить небольшую задачку на применение только что выученного правила. Я принялся записывать условия задачи. Муся новое правило пропустил мимо ушей, поэтому ничего решать не собирался и от нечего делать стал исподтишка толкать меня под локоть.
— Муся, прекрати! Ты мне мешаешь, — взмолился я.
Он расплылся в улыбке и, улучив момент, толкнул с такой силой, что перо, зацепив бумагу, прочертило поперек всей страницы жирную кривую линию.
Я в ответ с силой ударил его локтем под бок. Тогда он взял мою чернильницу (в те времена на всех партах все еще стояли чернильницы-непроливайки) и вылил часть чернил на страницу моей тетради. Я, долго не раздумывая, взял его чернильницу и плеснул чернила ему в лицо.
— Он испортил мне новый костюм! — истошно завопил Муся, выскочив из-за парты и показывая учительнице пальцем на маленькие чернильные пятна, обильно усеявшие не только его лицо, но и пиджак.
— Выйдите из класса! Немедленно! Оба! — закричала она в ответ и распахнула перед нами дверь.
Мы вышли. Дверь захлопнулась.
— Тебе это так не пройдет, — зашипел на меня Муся. — Идем на улицу, поговорим!
— Идем, — согласился я, и мы пошли к выходу из школы.
Муся был немного крепче меня по сложению и чуть-чуть выше, но у меня не было перед ним особого страха — неизвестно еще, на чьей стороне будет удача. Он шел позади, иногда подталкивая меня:
— Шагай скорее, чего трусишь?
— Ну что, — давай разговаривать, — обернулся я к нему, выйдя на школьное крыльцо.
— Идем дальше, за кусты. Или боишься?
Мы зашли за кусты, и Муся безо всяких предисловий наскочил на меня, норовя ударить кулаком в лицо. Я увернулся и выбросил навстречу потерявшему равновесию Мусе свой кулак. Он как-то резко весь сжался, упал боком на землю и громко заорал:
— Ты сломал мне ребро! О! О! Как больно! Не могу дышать!
Я испугался за него.
— Лежи здесь, я позову из школы медсестру.
— О! О! Ты сломал мне ребро!
Держась двумя руками за грудь, Муся, скрючившись, медленно встал и пошел в сторону своего дома.
— Муся, давай я тебя поддержу, дойдем вместе до медпункта.
— Уйди, не хочу тебя видеть!
Мы вышли за территорию школьного двора. Муся немного выпрямился и пошел чуть быстрее. Я проводил его до первых домов и, убедившись, что он вполне может самостоятельно дойти до своего дома, вернулся назад в школу.
Был или нет у Муси перелом, не знаю, но в школе он больше не появлялся.
Недели две спустя, в один из выходных, кто-то позвонил в дверь моей квартиры.
Я открыл и увидел перед собой живого и невредимого Мусю.
— Выйди, поговорить надо, — сказал Муся.
— Лучше ты заходи, чаю попьем и поговорим заодно.
— Нет, выходи ты сюда, — настаивал он.
— На лестничной клетке гостей не принимают.
— Ты че, боишься?
— Я тебя никогда не боялся. А почему ты трусишь, не заходишь в квартиру, не понимаю. Я действительно рад тебя видеть, обиды не держу.
— Нет, ты выходи сюда!
Мне эти пререкания надоели, и я закрыл дверь.
Через пару минут снова раздался звонок.
Я открыл дверь, ожидая снова увидеть перед собой Мусю, и тут же получил мощный удар кулаком в челюсть. Меня отбросило назад. Вместо Муси в дверном проеме возвышался широкоплечий амбал, на две головы выше меня. Падая, я инстинктивно толкнул створку двери ногой и, обернувшись назад, закричал, в пустое пространство квартиры:
— Леня, Володя! На помощь!
Створка, ударившись с силой о лоб амбала, снова распахнулась перед ним. Однако, услышав мой вопль о помощи и не имея представления о том, кто такие Леня и Володя, амбал, прикрывая ладонью рассеченный углом двери лоб, резко развернулся и бросился наутек. Позади и впереди него, толкаясь и обгоняя друг друга, горохом покатились по ступенькам еще человек десять-пятнадцать пацанов. В основном все были старше меня, два-три ровесника и пара малолеток, лет десяти-одиннадцати. Я поднялся с пола. Дождался, когда внизу стихли возбужденные голоса убегавших, закрыл дверь квартиры и подошел к зеркалу в ванной комнате. Внизу подбородка часть кожи была содрана и сочилась кровь — в последний момент мне удалось немного уклониться, направив тем самым вектор удара по касательной. Я подставил лицо под струю холодной воды.
Каким же трусом оказался Муся — целую кодлу собрал, дикую, разношерстную. Лица некоторых взрослых парней были немного знакомы. Они всегда ходили по улицам скопом, курили, пили на ходу из горлышка бутылки вино или пиво, смачно сплевывали слюну и окурки на тротуар, громко разговаривали, сдабривая речь матом, толкали прохожих…
Почему-то неожиданно вспомнилось, как год назад точно так же прохожие жались по сторонам, уступая дорогу ораве орущих матерные частушки пятиклассников. Да, на душе у меня тогда было дискомфортно. Но ведь было и пьянящее ощущение единства со сверстниками, ощущение силы, защищенности, свободы… Вероятно, нечто подобное переполняло и сердца ребят из той стаи, нагрянувшей ко мне мстить за Мусю. «Один за всех, и все за одного» — это классно! Вероятно, у некоторых из них, как у меня тогда, и совесть царапалась своими коготками о толстые стенки этой «классности», но очень тихо. Мы тогда, в пятом, нашли выход, как сохранить единство, не унижая, а привлекая к себе других, а у них с этим проблема.
Я поднял голову, струйки воды с лица заскользили вниз под рубашку. Я вытер лицо полотенцем и пошел в комнату. Потом минут двадцать валялся на диване, приложив к месту удара два медных пятака и продолжая размышления.
Куда делось сегодня то наше былое единство? Как переехали в новую школу, так мальчики — отдельно, девочки — отдельно, разбились на маленькие группки по интересам, а кто-то и совсем в стороне сам с собой дружбу водит. Никто даже не вспоминает, как темными зимними вечерами всем классом возвращались из отдаленной школы через пустыри в свой микрорайон, как пели хорошие песни, как улыбались нам встречные люди.
Наверное, для того чтобы быть вместе, нужны опасности, совместные приключения. «Мусина» стая на этом и держится. А у нас всё ладно да гладко: школа под боком, в темноте через пустыри ходить не надо. Что же такого придумать, чтобы с опасностями и приключениями, но не против других, а так, чтобы другие присоединялись?
Бомбочки и матрос
Сейчас уже не помню, кто из ребят и где достал мешочки с бертолетовой солью и коробочки с красным фосфором. Вероятно, кто-то из взрослых когда-то вынес все это со склада спичечной фабрики — вынес просто так, по привычке, потому что в домашнем хозяйстве взрывчатые вещества не только бесполезны, но и опасны. (Бертолетова соль входит в состав спичечных головок, а красный фосфор является основным веществом, используемым для покрытия трущихся поверхностей спичечных коробков.) Так или иначе, но в конечном итоге я, Женька Немцев, Мишка Поцелуев и еще пять-шесть сверстников с нашего двора занялись изготовлением бомбочек. С величайшей осторожностью через свернутые из газеты бумажные трубочки мы сыпали в маленькие аптечные бутылочки слой за слоем соль и фосфор, затем плотно затыкали горлышки пробками. Изготовив несколько бомбочек, мы всей ватагой пошли на пустырь за домами, соорудили из валявшегося под ногами строительного мусора цель — корявое сооружение из обрезок досок и колотых кирпичей — и с расстояния в пятнадцать-двадцать метров начали цель бомбить. Грохот, пламя, подскакивающие вверх куски кирпичей — страх быть изувеченным и неистовый восторг от своей смелости. Секунд через тридцать наши боеприпасы были исчерпаны, и мы, возбужденно переговариваясь, побежали назад изготавливать следующую партию бомбочек.
Несмотря на оглушительный, в прямом смысле этого слова, успех испытания первой партии «бомбочек», во второй партии мы, в едином порыве, решили увеличить их мощность, чтобы еще больше было грохота. Однако тут остро встал вопрос о том, как обезопасить себя. Если при взрыве маленьких бомбочек разлетающиеся во все стороны куски кирпичей не достигали нас, то при увеличении мощности могут и в голову кому-нибудь угодить. Вот если бы разбивать бомбочки о стену дома — стены у домов крепкие, из них кирпичи не полетят. Но вокруг полно людей. Взрослым это не понравится — или нас поймают, или родителям нажалуются.
— Я знаю один дом, за пустырем в поле, — сказал Мишка, — там тетя Шура живет. Мы с отцом дрова ей в поленницу складывали.
— Калымили?
— Задарма. Она старенькая. Их дом почти пустой, всех жильцов переселяют в новые квартиры, а дом ломать будут.
— А если всех переселяют, то зачем тете Шуре дрова?
— Тете Шуре и еще трем старикам начальство новые квартиры не дает — им по возрасту помирать скоро.
— А мы этих стариков не напугаем?
— Они войну прошли и со слухом у них проблемы. К тому же их квартиры в первом подъезде, а мы будем бросать в торцевую стену, за которой находятся квартиры второго подъезда, освобожденные.
— В окно бомбочка влетит — пожар может быть.
— Стена без окон, глухая.
Выяснив в процессе изготовления бомбочек еще кое-какие подробности про тетю Шуру, стариков и подлежащий сносу дом, мы единогласно решили, что лучшей цели не найти. Правда, идти до нее далековато, а бомбочки такие — чуть тряхнешь, и взорваться могут.
Решили идти медленным шагом, цепочкой, на расстоянии трех метров друг от друга, так, что если у кого в кармане бомбочка взорвется, то чтоб у других не детонировало. Однако минут через десять такой ходьбы как-то незаметно мы снова все перемешались и уже просто предупреждали друг друга о ямках или колдобинах на дороге, чтобы кто-нибудь ненароком не споткнулся, не оступился.
Не столько из-за расстояния, сколько из-за необычайно медленной для нас скорости передвижения, добирались до цели часа два, если не больше. Но то, что мы увидели, не могло не восхитить — высокая, с облупившейся местами штукатуркой стена двухэтажного дома посреди поля, и вокруг — ни души!
Мы выстроились в линию, метрах в двадцати от стены и приступили к бомбометанию. Что тут началось! Грохот был такой, что закладывало уши! А пламя временами охватывало полстены!
И тут случилось нечто непредвиденное — от стены оторвался громадный кусок штукатурки с торчащими из нее деревянными рейками. Вся эта махина с треском упала на землю, подняв в воздух облако пыли. Я как раз доставал из кармана последнюю бомбочку. Мы все замерли — что делать? Внезапно из того самого подъезда, в котором, по утверждениям Мишки, все квартиры были пустые, выскочил мужчина в кальсонах и тельняшке. Следом за этим матросом — женщина в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Женщина, тыкая в нашу сторону ладонью, что-то закричала, и мужчина побежал к нам явно не с добрыми намерениями.
Мы бросились наутек. Страх прибавлял прыти, но жажда мести для разъяренного мужчины была не менее сильным стимулом. Расстояние между ним и нами неумолимо сокращалось.
Неожиданно я осознал, что зажатая в моей руке бомбочка при бегстве по неровной дороге представляет для всех нас еще большую угрозу, чем разъяренный матрос. Я, не оборачиваясь, через плечо, швырнул бомбочку назад и вверх. В тот же момент над нами раздался резкий хлопок, и земля под ногами осветилась отблеском пламени.
Мы остановились. Вероятно, бомбочка задела за низко провисший провод высоковольтной линии электропередач и разорвалась от сотрясения. В небе образовался огненный шар, медленно гонимый ветром в сторону нашего преследователя. Мужчина, увидев надвигающееся на него облако огня, резко остановился, развернулся на 180 градусов и с той же феноменальной скоростью, с какой догонял нас, побежал назад в сторону своего дома.
Шар растаял в воздухе. Женька сунул два пальца в рот, чтобы посвистеть вслед удирающему матросу, но Мишка остановил его движением руки:
— Не надо.
Женька поднес ко рту другую руку.
— Не надо, — повторил Мишка и пояснил: — Мы им дом испортили. Папа говорил, что у тети Шуры в доме все стенки продуваются, а теперь одной стенки все равно что вовсе нет.
— Ну, и что же нам теперь делать, если так получилось? — спросил кто-то из ребят.
— Надо заляпать стену, а то зимой и матрос этот со своей женой, и старики с тетей Шурой — все перемерзнут.
Мы принялись обсуждать, каким образом можно заляпать стену. Самое простое, как нам представлялось, забросать поврежденный участок глиной. Принести в ведрах глину, размочить в воде, наделать шариков и метать их в стену. Потом приставить лестницу и дощечкой разгладить, чтобы ровно было. Однако для этого нужны были ведра, корыто для замачивания глины, лестница. И как при всем этом соблюсти конспирацию, сделать все тайком, чтоб никто не догадался, что отколовшаяся от стены штукатурка — наша работа? Пойти к тому матросу, признаться? Конспирация будет не нужна, и работа пойдет быстрее, но как-то боязно самих себя вот так с потрохами неизвестно кому выдавать. А что если он в милицию сообщит, и нас начнут искать, чтобы арестовать и в лагерь для несовершеннолетних отправить? Ситуация казалась патовой. На душе скверно, а освободиться от чувства вины путем ее искупления страх мешает.
Неделю спустя после описываемых событий мой брат Леня и я как-то зашли к Мишке. Сидели за столом, Мишкина мать угощала нас чаем. Потом на кухню зашел Мишкин отец. Взрослые стали между собой обсуждать, как помочь тете Шуре с переездом. Мы навострили уши. Из их разговора выяснилось, что всех жильцов аварийного дома срочно переселяют в новые квартиры, так как у дома от старости разваливаются стены. У одной стены половина штукатурки вместе с частью обрешетки отвалилась. Грохот был такой, что даже глухие старики слышали. Если так дальше пойдет, то людей скоро придавит под обломками, тогда начальству придется отвечать. А начальству, знамо дело, отвечать не охота — вот сразу для всех жильцов и нашли квартиры.
И тут Мишку осенило:
— Папа, а можно мы с ребятами поможем тете Шуре и ее стареньким соседям с переездом?
— Чего это вы вдруг?
— Ну, мы как раз думали, что бы такое полезное сделать, — пояснил мой брат.
(слева - направо) Я, мой брат Леня и Миша Поцелуев во дворе дома на Солнечной улице. 1963 г.
На следующий день с утра человек десять ребят с нашего двора знакомой дорогой отправились к аварийному дому. На этот раз весь путь занял минут сорок, не больше. Около аварийного дома уже стояло два грузовика. Мы стали помогать взрослым выносить из квартир вещи и укладывать их в кузова грузовиков. Подъехал запорожец с прицепом, остановился у второго подъезда, и из кабины вышел тот самый «матрос», который гнался за нами по пустырю. Некоторое время он молча стоял возле своего запорожца и смотрел, как мы работаем. Мы делали вид, что не узнаем его, только чуть быстрее бегали от грузовиков к подъезду и обратно. В какой-то момент я встретился с ним глазами, он подмигнул мне и, кажется, улыбнулся.
Недолгая дружба
Среди множества сверстников нашего двора самым загадочным, а потому неудержимо притягивающим к себе, долгое время был для меня Дэля. Он не ходил в школу, держался от всех ребят особняком, не играл с нами — не потому, что стеснялся подойти, а потому, что ему были в равной степени неинтересны и мы, и наши игры. Казалось, он в свои четырнадцать лет постиг нечто такое, что не все постигают в сорок, и наслаждался полнотой открывшейся ему истины, глядя свысока на толпы непросветленных.
Как-то в выходной, проиграв в пристенок6 последний пятачок, я, в числе дюжины таких же неудачников, от нечего делать наблюдал за игрой своих более удачливых товарищей. В это время из подъезда вышел Дэля и, равнодушно взглянув в нашу сторону, не поздоровавшись ни с кем, неторопливо направился по тропинке вниз под горку, где плотными рядками за деревянными заборами стояли частные дома.
— Привет, Дэля! — неожиданно крикнул я ему вслед.
Он остановился, обернулся. Удивленно посмотрел на меня:
— Привет.
— Куда направился?
— Никуда.
— Можно с тобой?
— В никуда?
— Отправляясь в никуда, в итоге можно оказаться в интересном месте, — выдал я неожиданно пришедшую в голову мысль.
— Как это?
— Не знаю.
Дэля прищурил глаза:
— А ты не боишься?
— Чего?
— Интересных мест?
С минуту мы оценивающе оглядывали друг друга. Потом он сплюнул на землю и снисходительно произнес:
— Ладно. Пошли.
Так началась наша недолгая дружба.
В тот день мы полдня бесцельно бродили по пустынным улицам Шанхая7, иногда перелезая через заборы, лакомясь яблоками или сливами. В Пятом проезде Перекатной улицы неожиданно появившийся из казавшегося заброшенным дома хозяин пальнул в нас из берданки, но промахнулся (а может, и не хотел попасть — так, пальнул в воздух для острастки). На одной из улиц пришлось отбиваться от спущенного с цепи пса. Потом на уже пустующих в октябре огородах недалеко от высоковольтной линии мы нашли неубранную грядку, накопали картошки, развели костер, попробовали покурить самокрутки из засохшей травы, но дым оказался на удивление едким, так что оба долго потом не могли прокашляться.
— А ты парень ничего, — похвалил меня Дэля, когда мы, наевшись печеной картошки, лениво валялись на траве, разглядывая плывущие в небе облака.
Я промолчал.
— Давай завтра на Скоморохову гору8 смотаемся, — приподнявшись на локте, предложил мой новый товарищ.
— Завтра с обеда до вечера буду в школе, — ответил я, не поворачивая к нему головы.
— Далась тебе эта школа.
— В школе много интересного. Я еще в библиотеке школьной помогаю.
— Заставляют, что ли?
— Сам напросился, — развернулся я в его сторону и пояснил: — Там книг много интересных.
— Ничего себе, интерес! Я люблю жизнь, люблю волю, чтоб никто не указывал. А в книгах чужая жизнь, чужая воля и нравоучения.
— Ты не прав. Заходи завтра к нам в школу, в библиотеку — дам тебе «Зверобоя» почитать. Про индейцев — оторваться невозможно.
— Я своим принципам не изменяю.
В следующий раз мы встретились с ним недели через полторы. На этот раз, увидев меня во дворе, он подошел первый.
— Привет, книжник!
— Привет, принцип!
Он рассмеялся:
— Ладно, давай без кликух. Я тут такое клевое дело придумал! Пойдешь со мной?
Мы пожали друг другу руки.
— Что за дело?
— Восторг! На всю жизнь запомнишь.
— Мне через три часа надо в школе быть.
— Не наскучило за партой штаны протирать?
— Давай в выходные твоим делом займемся, — предложил я.
— Не, я как че придумаю, так сразу и делаю, а в выходные будут новые мысли, новые дела. Идешь?
— Я же сказал — у меня школа.
Дэля сплюнул на тротуар.
— Ладно, успокойся, дело на полчаса. Все тут рядышком — успеешь перед своей школой и помыться, и переодеться, и перекусить.
Пару секунд я еще колебался, но потом решил для себя — если даже Дэля насчет быстроты задуманного ошибается, всегда можно все бросить, развернуться и пойти домой.
— Давай, выкладывай, куда пойдем и на какое дело, — наконец произнес я к его вящему удовольствию.
— Все тут рядышком, все сейчас сам увидишь, — засуетился он, разворачиваясь, и, перепрыгнув лужу посреди двора, быстро зашагал в сторону улицы.
Я едва поспевал за ним.
Мы пересекли проезжую часть и пошли по аллее к Больничному городку9. Метров пятьдесят не доходя до лечебных корпусов, свернули влево на грунтовую дорожку и, петляя между рытвинами и ямами, вышли к громадному полю с высокой высохшей травой.
— Смотри, как классно! — остановился Дэля и повел рукой по сторонам, приглашая меня разделить его восхищение.
— Чего тут классного? — удивился я.
— Да. Видать, в школе тебе окончательно мозги запудрили. Я как первый раз это увидел, еле сдержался, чтоб не подпалить. В последнюю секунду о тебе подумал — вдвоем оно веселее. А ты ничего не видишь!
— А зачем палить?
— Как «зачем»? — искренне удивился Дэля моей несообразительности и пояснил: — Для красоты! Представляешь, какой высоты пламя будет, и сразу по всей площади?
Он чиркнул спичку и нагнулся к пучку сухой травы. Пучок вспыхнул. Легкий ветерок пригнул пламя к земле и почти загасил, но спустя секунду оно снова вспыхнуло, перебросилось вверх, пробежало по метелкам, остановилось, и тут же сразу в нескольких местах снизу стали появляться маленькие язычки.
Я принялся затаптывать их ногами.
— Ты что делаешь? — удивленно и с возмущением воскликнул Дэля.
Убедившись, что пламя погашено, я подошел вплотную к своему другу и, ухватив его рукой за лацкан пиджака, волнуясь, пояснил:
— Это поле — дом для мышей, лягушек, кузнечиков. Они все погибнут.
— Какое мне дело до твоих лягушек? — возмутился Дэля, отбив ребром ладони мои пальцы со своего лацкана.
Недалеко от нас, в траве снова засверкал язычок пламени. Я отступил от Дэли, чтобы загасить огонь. Он воспользовался моментом, отбежал в сторону и подпалил траву с другой стороны дороги.
Я бросился туда. Он, зажав в руке пучок горящей травы, стал носиться по всему полю.
— Дэля, — крикнул я. — Разуй глаза — там же настоящий дом около забора. Если в нем люди, они сгорят!
Но он как с цепи сорвался, бегал среди языков пламени, разнося повсюду огонь, высоко при этом подпрыгивая и выкрикивая от восторга какие-то бессвязные слова.
В начале дороги появились два взрослых коренастых парня.
— Бегите сюда! Там люди могут сгореть, — закричал я парням и побежал прямиком к стоявшему на другом конце поля невысокому кирпичному дому, чтобы предупредить его хозяев о надвигавшейся опасности.
Дэля, увидев парней, истошно закричал мне:
— Тикаем!!! — и сам что есть мочи пустился наутек.
Подбежав к дому, я обернулся. Сзади меня никого не было. Приглядевшись сквозь пелену дыма и огня, я увидел, что парни повернули назад и быстрыми шагами удаляются. Дэля из вида уже и вовсе пропал. Ну и скорость у него — просто спринтер, когда дело касается спасения своей шкуры.
Обойдя вокруг дома, я убедился, что он не жилой — какая-то хозяйственная постройка из старого силикатного кирпича. Двери были открыты. Внутри пусто — лишь пара сломанных стульев и какие-то давно сгнившие доски. Я снова вышел наружу. Пламя быстро приближалось, отрезая все пути к отступлению назад. В нескольких метрах от дома возвышался высокий бетонный забор, за которым начиналась территория секретного конструкторского бюро10. Для раздумий времени не было. Подтащив к забору несколько гнилых досок, я залез на него, царапая руки и одежду, раздвинул шедшую поверх забора колючую проволоку и прыгнул вниз на землю.
Что было дальше?
Да ничего особенного. Меня заметил охранник. Посвистел для острастки. Потом разобрался, что к чему, позвал какую-то женщину. Она привела в порядок мои разодранные проволокой штаны и рубаху. Пока женщина занималась моей одеждой, охранник напоил меня чаем, а затем провел без всяких пропусков через проходную в город. Дружба с «просветленным» Дэлей закончилась. Ни он, ни я больше друг к другу интереса не проявляли.
Искорка любви и дела комсомольские
О взрослой любви думалось и воображалось давно. Я и с Мариной Яковлевой в третьем классе подружился в тайной надежде на рождение такой любви, и став подростком, испытующе приглядывался к одноклассницам — не случалось. С одной стороны, и понятно — мал еще был, но гораздо существеннее другое — любовь к женщине птица вольная, не терпящая принуждения, не укладывающаяся в стереотипы, надуманные схемы. Первые ее проблески всегда неожиданны. Бац — и вдруг осознаешь, что между тобой и другим человеком нет никаких перегородок. В глубинах своего сердца ты «читаешь» сердце возлюбленной, без слов разговариваешь с ней, узнаешь ее надежды, желания. Если не можешь их принять, пытаешься отвергнуть — это причиняет боль, если, какими бы они не были, принимаешь, боль уступает место благодарности.
Впервые такое со мной случилось в седьмом классе в конце третьей четверти. Светлана Голубенкова сидела за второй партой в среднем ряду, наискосок от меня, и я тайно любовался ее спадающими на плечи светлыми волнистыми волосами, просвечивающей через их пряди мочкой маленького ушка, округлыми линиями щек, носиком с небольшой горбинкой, тонкой девчоночьей шеей. Вдруг она обернулась, и я тотчас потонул в ее глазах. Учительница у доски, внимающие ей одноклассники, даже голоса скворцов за окном — все исчезло. Весь мир исчез. Были только я и Света. Какое-то время мы удивленно смотрели в открывшиеся перед нами миры друг друга. Потом она повернулась лицом к учительнице. Я пришел в себя. Возвратились скворцы, голос преподавателя, записывающие что-то в тетради одноклассники. Что это было? Все мое существо было пронизано удивлением, беспредельным желанием быть ей нужным, желанным. Но откуда эта боль? Почему я решил, что она не желает нашего сближения? Укрывшись от учительницы за широкой спиной сидевшего прямо передо мной Саши Царева, я снова и снова мысленно призывал Свету обернуться — безрезультатно. От моего пристального взгляда покраснела ее щека, напряженно, слегка приподнявшись, как бы защищаясь, застыло узкое плечико, но она не оборачивалась. Прозвенел звонок, застучали крышки парт. Света, потупив очи долу, одной из первых выскользнула из класса под ручку со своей подружкой Алей Ковалевой. Я рванулся было за ними, но каким-то шестым чувством вдруг отчетливо понял, что ей неприятна будет моя назойливость, и остановился.
Прошло две или три недели. Кто-то из доброжелателей донес мне, что Света с Алей уже давно гуляют со взрослыми парнями, друзьями Светиного старшего брата, а сам ее брат тянет срок в лагерях за разбой и воровство.
В голове закружился водоворот мыслей. Света опьянена очарованием какого-то криминального авторитета. Но почему тогда она написала заявление о приеме в комсомол? Значит, не все потеряно. Я комсорг класса. Мой шанс возвыситься в ее глазах — стать авторитетом со знаком плюс!
Вскоре Света тоже стала комсомолкой. Мы вместе работали над стенгазетой, организовывали походы класса на берег водохранилища. Но всякий раз, когда я как бы ненароком дотрагивался до ее руки или пытался заглянуть в ее глаза, она отстранялась. Ей было комфортнее держаться на расстоянии.
В мае месяце меня пригласила в свой кабинет завуч, она же парторг школы, и сказала, что мне надо будет выступить с докладом на городской комсомольской конференции.
— В зале будут представители городских и областных СМИ. Прочитать доклад надо четко, эмоционально, чтобы тебя, а значит и нашу школу, заметили. Справишься?
Первая мысль была: «Вот она, долгожданная возможность возвыситься в Светиных глазах!» — и сразу за ней, как холодный душ: «До начала конференции осталась лишь неделя. Как, о чем писать?»
Заметив, как на моем лице радость сменилась растерянностью, завуч по-домашнему устало вздохнула, достала из ящика стола папку с вложенными в нее бумагами и положила передо мной:
— Вот, возьми. Это твой экземпляр. Дома внимательно просмотри, подготовься к чтению, порепетируй перед зеркалом. А в конце этого экземпляра, — она достала вторую папку и положила рядом с первой, — тебе, как автору доклада, надо поставить подпись. Этот экземпляр я завтра должна отдать в горком комсомола.
— А как подписывать? Я же не автор…
Завуч улыбнулась:
— Ты хороший парень. Я вижу в тебе перспективного комсомольского работника, успеешь еще горы докладов написать. Что-то будешь читать с трибун сам, что-то делегировать другим. Суть не в «кто», а в «что», в содержании. Мы все делаем общее дело.
Некоторое время я в замешательстве колебался — подписывать или нет. С одной стороны — комсомол и обман, пусть даже с благими целями, эти понятия как-то не совмещались в моей голове. С другой стороны — возможность произвести впечатление на понравившуюся девушку, возвыситься в ее глазах. Я открыл папку, которая предназначалась для передачи в горком. Перелистал страницы объемного доклада. В конце последней, под жирной чертой было напечатано: «Дмитрий Антоньевич Красавин, комсорг 7-го «Г» класса школы номер 23 города Рыбинска».
Завуч ткнула пальцем поверх черты:
— Вот здесь распишись, — и протянула мне авторучку.
Я принял ее, повертел меж пальцев и тихо пробормотал:
— Это не совсем честно.
— Что тут нечестного? — вспылила завуч.
— Присваивать себе то, что не делал, присваивать славу того, кто написал этот текст…
— Честность заключается в том, чтобы служить великим целям: комсомолу, партии, стране, а ты ищешь личного комфорта. Для общего дела важно, чтобы доклад прочитал самый молодой из участников конференции — тогда нас заметят, а значит, более рельефно запомнят наши достижения, наши проблемы. Никто не заставляет тебя ходить потом по школе гоголем и кричать: это я написал! Будь скромным, думай не о своей славе, а об общем деле!
Она говорила о скромности, а у меня перед мысленным взором горели восхищенные глаза Светки. Ее глаза перевесили сомнения, и, чувствуя, как лицо заливает краска, я, к вящему удовлетворению завуча, поставил подпись под ненаписанным мною докладом.
Потом некоторые из одноклассников говорили, что слушали мое выступление на конференции по радио, и с уважением добавляли: «Это ж надо, такой докладище написать, и так заумно — с цифрами, цитатами из классиков!» Материалы конференции были напечатаны в городской газете. Потом несколько дней на ее страницах печатали отзывы читателей, пару раз цитировали и строки из «моего доклада». Мне выдали гонорар, на который я купил несколько стаканчиков мороженого и раздал одноклассникам. Света никак не комментировала мой дебют на радио и в прессе, даже не поздравила с получением гонорара, а от мороженого отказалась — сказала, что вчера вечером ходила в ресторан и там объелась его столько, что горло болит. Слово «ресторан» она произнесла несколько растянуто, выделяя его от других — будто сводить девушку в ресторан это покруче, чем прочитать доклад на конференции.
Наступили летние каникулы. Наши дома находились недалеко друг от друга, и я по нескольку раз в день проходил мимо ее подъезда. Специально замедлял шаг, останавливался, украдкой, издалека заглядывал в окна ее квартиры, но они были постоянно занавешены, а в небольшую щелку между занавесками на кухонном окне, кроме уголка висевшей на стене картины, ничего не было видно. Осенью я узнал, что Света провела все каникулы в деревне у родственников и что к ней в гости приезжал ее криминальный друг. В октябре его забрали в армию. Она стала избегать любого общения со мной, но я больше и не навязывал ей свою компанию: отбивать девушку у парня, ушедшего в армию, это подлость почище присвоения авторства не написанного тобою доклада. Первая искорка юношеской любви, так и не разгоревшись, потихоньку стала угасать.
Перспективного комсомольского работника из меня также не получилось. Изложу все по порядку.
За день или два до начала летних каникул завуч спросила меня, как я смотрю на то, чтобы в следующем учебном году стать комсоргом школы.
— Ну, если выберут…
— Значит, согласен. В середине августа зайди ко мне, обговорим детали, а пока отдыхай, набирайся сил.
Где-то в конце июля ко мне на улице подошел парнишка из параллельного класса и передал просьбу завуча зайти к ней в школу, она сейчас там и ждет меня. Я зашел. Завуч сказала, что меня недавно видели играющим с хулиганами на деньги в пристенок, и спросила:
— Правда ли?
Я ответил, что не вижу в этом ничего плохого: пять копеек за неделю выиграть или проиграть не сделает никого ни бедным, ни богатым. Все ребята в нашем дворе играют, а кому сильно повезет, угощает потом проигравших карамельными конфетами.
Она прочитала мне лекцию о том, что комсомольцы должны увлекать молодежь от азартных игр к созидательной работе на благо школы и всего общества, а в заключение вынесла резюме, что разочаровалась во мне — я еще не созрел для того, чтобы стать комсоргом школы. Для меня было непонятным, как это в кабинете завуча, а не на комсомольском собрании решается, кому быть комсоргом, кому не быть. Но вскоре вся механика прояснилась.
В конце августа в ее кабинете собрались все члены еще ни кем не избранного будущего школьного комитета комсомола. Завуч распределила между нами роли, которые каждый должен сыграть на отчетно-выборном собрании. Мы все будем сидеть в различных местах зала среди других комсомольцев, и, в установленном завучем порядке, предлагать кандидатуры друг друга для выбора в состав комитета, давая краткую характеристику выдвигаемому, поддерживая отдельными репликами друг друга. Поскольку мы были плохо знакомы между собой, так как учились в разных классах, она раздала каждому записочки с примерными текстами. Я пробурчал вслух, ни к кому персонально не обращаясь, что такое собрание будет напоминать заранее отрепетированный спектакль. Завуч услышала и возразила, что тщательная подготовка любого мероприятия — залог успеха и вовсе не исключает инициативы со стороны других его участников.
Собрание прошло четко по написанному завучем сценарию, никаких инициатив со стороны других комсомольцев не было.
На душе было неуютно, я ощущал себя маленьким винтиком в гигантском механизме, управляемым сверху какой-то неведомой рукой. Винтиком быть не хотелось, что-нибудь умного в голову не приходило, поэтому по истечении срока возложенных на меня полномочий я с облегчением стал рядовым комсомольцем и впредь, до выбытия из комсомола по возрасту, нигде ни в какие комитеты не лез.
Блек энд уайт
До восьмого класса я был абсолютно равнодушен к творчеству Маяковского. Ну да, жил когда-то такой поэт. Говорят, после Пушкина в советской иерархии поэтов — второй, поскольку правильно понимал революцию. Остальные поэты ее либо вообще не понимали и не принимали, либо, как Есенин или Блок, принимали с трудом, а понимали не совсем правильно. И вот теперь, в соответствии со школьной программой, нам надлежало прочувствовать Маяковского, по достоинству оценить его железный стих и полюбить. Поскольку у нашей учительницы по литературе Маяковский был даже не вторым, а первым поэтом всех времен и народов, то после подробного ознакомления нас с личностью Владимира Владимировича, она в качестве домашнего задания обязала нас к следующему уроку выучить наизусть сразу два объемных стихотворения: «Стихи о советском паспорте» и «Блек энд уайт».
Сказать по правде, времени на заучивание было предостаточно — впереди два выходных дня, но как-то так получилось, что я был занят более интересными делами, а в понедельник на перемене не успел до конца дочитать даже одного стихотворения, как раздался звонок на урок. Учительница вошла в класс. Мы встали. Многие, как и я, приветствовали ее, не отрывая глаз от хрестоматий. Она прошла к своему столу, поздоровалась (я умудрялся читать хрестоматию по литературе и одновременно четко улавливать все ее движения). Мы сели. Она оглядела класс:
— Все готовы к уроку?
— Готовы, — раздался в ответ нестройный хор голосов.
— Заданные на дом стихи сегодня будет читать каждый из вас. Спрашивать буду в алфавитном порядке. Для экономии времени выходить к доске не надо. Поднимаетесь из-за парты и продолжаете читать с того места, на котором остановится предыдущий ученик. Всем понятно?
Класс, предчувствуя недоброе, молчал.
— Агапов, начинайте.
Володя Агапов поднялся:
— С чего начинать?
— «Блек энд уайт». Начинайте с начала.
Володя, глядя в окно, начал тихим голосом монотонно бубнить себе под нос:
— Если Гавану окинуть мигом — рай-страна, страна, что надо…
— Садитесь, Агапов, — двойка, — оборвала учительница его бормотание.
— Почему двойка, я все до конца могу наизусть рассказать.
— Не надо. Вы издеваетесь над поэтом. У него каждая строка значима, каждая строка — событие, бомба! А вы их, как пономарь, гнусавите. Я такого чтения не принимаю!
Она поставила отметку в журнал, назвала следующую фамилию, и — закрутилась карусель. Каждый вставал, испуганно глядя на учительницу, читал пять-шесть коротких строк, она его останавливала, ставила оценку, поднимала следующего. Те, кто плохо заучили текст, получали двойки, выучившие назубок, даже не бубня под нос, выше тройки не получали.
Я лихорадочно пытался вычислить, какие строки необходимо выучить, чтобы выпалить их наизусть, когда дойдет очередь до меня. Самое начало «Блек энд уайт» я запомнил еще на перемене, поэтому, перевернув страницу, стал усиленно заучивать окончание, но когда сразу троих подряд посадили с двойками за незнание, понял, что моя очередь подойдет ближе к середине текста. Я перевернул страницу назад и уткнулся в середину текста: «Одно-единственное вызубрил Вилли…»
— Красавин, — раздался через пару минут голос учительницы.
Похоже, мне повезло. Пять следующих строк, которые надлежало читать, я уже, подобно Вилли, вызубрил. Важно было читать их как можно медленнее, чтобы не дошло дело до шестой строки. Я встал. Поправил галстук, одернул пиджак, поднял голову, откашлялся, зачем-то вытянул вперед правую руку и, глядя в глаза учительнице, громко произнес:
— Белый!
Пауза. Перевел взгляд к окну:
— Ест!
Сжал пальцы в кулак, снова разжал, опустил руку и, разворачиваясь всем корпусом, оглядывая класс, выкрикнул:
— Ананас спелый!
На задней парте у окна кто-то, сдерживая смех, тихо прыснул в кулак. Я снова посмотрел на учительницу, снова вытянул вперед правую руку:
— Черный!
Взгляд в сторону окна. Пауза чуть длиннее:
— Гнилью моченый!
Пять строк закончились. Я их растянул по времени на все десять, но вожделенного трояка еще не получил. Из-за спины что-то шептали, пытаясь подсказать, но я не мог разобрать слов. Неожиданно в лабиринтах памяти высветились следующие четыре строки, бегло прочитанные еще на перемене:
Белую работу
делает белый,
Черную работу —
черный.
Я их прочитал с еще более длинными паузами и остановился. Дальше всплывать в памяти было нечему.
— Продолжай, продолжай, — ободрила меня учительница.
Я тупо смотрел в потолок, делая вид, что пытаюсь вспомнить забытый текст.
— Ну, открой учебник, подсмотри, — сжалилась она надо мной.
Я склонился над партой, нашел нужные строки, поднял голову, продекламировал в том же ритме всё, что успел ухватить взглядом и запомнить. Снова остановился, устремив взгляд в потолок.
Очевидно, поняв, что я, мягко говоря, не блещу знанием текста, она неожиданно предложила:
— Возьми учебник в руки, открой и читай.
Я взял учебник, открыл и, уже поняв, в чем секрет таких ко мне поблажек, изо всех сил стараясь не форсировать процесс, четко отделяя строку от строки и раскрашивая их возникающими по ходу чтения эмоциями, прочитал стихотворение до самого конца. Финалом такого чтения были аплодисменты учительницы, поддержанные двумя-тремя одноклассниками, и пятерка в классном журнале.
Потом в школе был вечер памяти Маяковского, на котором я одновременно был и в числе организаторов, и ведущим, и основным чтецом. На всю жизнь я запомнил: «Белую работу делает белый, черную работу — черный». И вместе с этими строчками где-то в глубинах души поселилось острое чувство неприятия ко всякого рода возвеличиванию одних за счет других, к разделению людей на своих и чужих, партийных и беспартийных, русских и нерусских. «Весь мир — одна семья» — это ощущение укоренилось во мне, в том числе и благодаря Владимиру Владимировичу Маяковскому.
А начиналось все с невыполненного домашнего задания. Воистину, пути Господни неисповедимы — даже лень может в итоге обернуться во благо.
Мир! Бог! Май!
Это было в далеком 1966 году, когда нынешняя краса Рыбинска, Спасо-Преображенский собор, напоминал развалины Брестской крепости. С усеченными главами куполов, без крестов, окруженный горами строительного мусора, он казался обреченным. Поговаривали, что городские власти то ли в самом соборе, то ли вплотную к его стенам намерены соорудить общественный туалет, а пока, до утверждения проекта, часть помещений использовалась под временное общежитие для тех, кому не досталось мест в благоустроенных семейных общежитиях. Пройти в «общежитие» с улицы можно было только через калитку, расположенную в левой створке главных ворот храма. Сами ворота были по центру и бокам забиты досками. В нижнем ярусе колокольни размещался пункт приема стеклотары. В дни авансов и получек у его дверей выстраивались большие очереди горожан с авоськами, набитыми пустыми бутылками из-под водки и дешевых плодово-ягодных вин. Остальные окна и двери первого этажа были частично заложены битым кирпичом и замурованы цементом, частично забиты неструганными досками. Осколками кирпичей вперемежку с цементом были заделаны и большие отверстия в земле вплотную к цокольной части собора. Поговаривали, что где-то здесь был замаскирован люк, подняв который можно было попасть в подземный ход, ведущий на левый берег Волги.
Естественно, все это — и колокольня, и громадные пустые залы с взирающими со стен через облупившуюся краску ликами святых, и слухи о подземном ходе, как магнит, притягивало к собору подростков со всех районов города. У нас были свои тайные ходы, как проникнуть внутрь, мы превосходно ориентировались, где какие есть замаскированные лазы, чтобы перебраться из одного помещения в другое. Было у собора и еще одно немаловажное достоинство — его колокольня, самое высокое по тем временам здание города.
Не знаю, кому из нас первому, мне или Женьке Немцеву, пришла идея посмотреть на первомайскую демонстрацию с высоты колокольни, поприветствовать знакомых, подурачиться немножко — но принята она была на ура. В десять утра, когда демонстрация была в самом разгаре, мы с помощью приставной доски проникли через небольшое отверстие в помещение над потолком пункта приема стеклотары и оттуда забрались по винтовой лестнице на площадку с колоколами. На площадке стряхнули с одежды пыль, уселись на парапет и, размахивая руками, стали кричать лозунги:
— Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза — организатор и вдохновитель всех наших побед! Ура, товарищи!
Снизу никакой реакции. Море плакатов. Мир, труд, май! Искусственные цветы, портреты вождей…
— Да здравствует нерушимое единство партии и народа! Ура, товарищи!
Минут пять, выкрикивая лозунги и кривляясь, мы пытались привлечь внимание демонстрантов, но они нас не слышали — пели свои песни, передавали по шеренге фляжки со спиртным, болтали о чем-то между собой, махали флажками, смеялись, танцевали. Хоть бы один кто задрал вверх голову посмотреть на небо, на колокольню, на нас. И тут я увидел длинный металлический прут, лежащий на полу в известковой пыли. Я спрыгнул с парапета, поднял прут, отряхнул от пыли, ухватился двумя руками за один его конец и вторым дотянулся до языка колокола. Женька сразу уловил мои намеренья, и мы, удерживая вдвоем прут, стали раскачивать им язык колокола. Вначале это не особо нам удавалось, но потом наловчились, и спустя какое-то время над запруженной демонстрантами Соборной площадью (тогда она называлась площадью Маяковского) поплыл мощный, густой колокольный звон. Когда руки устали, мы положили прут на пол и бросились к парапету — снизу на нас смотрели тысячи восхищенных глаз. Неожиданно откуда-то из толпы демонстрантов материализовались несколько человек в милицейской форме и врассыпную бросились к собору.
— Бежим, поймают, мало не покажется, — потянул меня за рукав Женька.
Мы метнулись к винтовой лестнице, но снизу уже стучали чьи-то сапоги. Оставался один путь — наверх. Раньше мы никогда на колокольню выше яруса с колоколами не поднимались — там вместо лестницы торчали два ржавых перекрученных швеллера с налипшими на них остатками штукатурки, а над ними угрожающе нависал заваленный битым кирпичом остов лестницы — того и гляди, что-нибудь сорвется на голову. Но другого выхода у нас теперь не было. Я вскарабкался Женьке на плечи, дотянулся до швеллеров, пригнул их, насколько мог, к стенке, перебрался на них с Женькиных плеч и протянул другу руку. Минуту спустя мы продвинулись по остаткам лестницы еще немного вверх и скрылись от глаз преследователей за уступом стены. Снизу доносилось множество голосов. Кто-то тронул руками швеллеры, по которым мы только что карабкались наверх и крикнул своим напарникам:
— Здесь пусто, а дальше хода нет!
— Спускайся, поймали, — ответил ему хриплый голос снизу.
— Дяденьки милиционеры, мы, честное пионерское, не звонили, — хныкал кто-то из задержанных.
— А как же — Святой Дух звонил! — рассмеялся милиционер с хриплым голосом.
— Мы даже не успели на колокол посмотреть, — вторил хныкавшему пионеру слезливый девчоночий голосок.
— В участке расскажете, кто успел, а кто нет.
Постепенно голоса и шаги стихли. Мы с Женькой, поддерживая друг друга, осторожно спустились на площадку с колоколами, подошли к парапету и посмотрели вниз. Соборная площадь была по-прежнему заполнена демонстрантами.
Да, как-то не совсем хорошо получилось — мы звонили в колокол, а достанется по полной чаше за наше баловство каким-то малолеткам. Если не признают «свою вину», еще и вдвойне поплатятся, и родителям штраф впаяют. Скверная история. Что же делать?
И тут Женька поднял металлический прут. Я без слов понял его замысел — вызываем огонь на себя! Мы ухватились, чередуя руки, за прут и стали раскачивать другим его концом язык колокола. Через пять-шесть колебаний над площадью снова поплыл густой колокольный звон.
После трех-четырех ударов мы положили прут и, не чуя под собой ног, бросились вниз по винтовой лестнице. Не сговариваясь, решили уходить не напрямую, через отверстие над пунктом приема стеклотары, а через бывший лазарет. На втором ярусе колокольни через брешь в стене пролезли в чердачное помещение церкви. С чердака по веревке через дыру в потолке спустились вниз. Затем стряхнули с одежды и обуви пыль, придирчиво оглядели друг друга на предмет чистоты костюмчиков и удовлетворенно направились к дверям. Из лазарета на улицу можно было выйти только через самострой «семейного общежития». И тут нам навстречу из дверей со стороны «общежития» выскочил мужчина в серой шляпе. Увидев нас, он радостно растопырил руки, явно намереваясь хоть одного, но сцапать. Отступать было некуда.
— Скорей, бегите сюда, — закричал вдруг Женька мужчине и сам побежал назад к отверстию в потолке, из которого пару минут назад мы спустились с чердака.
Дядя в шляпе остановился.
Я тоже подбежал к отверстию в потолке и призывно замахал ему рукой:
— Что же вы стоите? Они все там. Слышите, как топают! Не бойтесь — мы поможем!
Прислушавшись к доносившемуся сверху стуку многочисленных сапог и отбросив колебания, дядя в шляпе подбежал к нам, заглянул в наши честные глаза и ухватился за свисающую веревку. Мы подставили ему под ноги спины. Секунду спустя он скрылся на чердаке бывшего лазарета.
Мы, не сговариваясь, неожиданно перекрестились, посмотрели удивленно друг на друга, рассмеялись и поспешно пошли к выходу.
Пионеры были спасены — это главное. При этом каким-то чудом и нам удалось выйти сухими из воды. Может, правы малограмотные бабушки, и в этом мире есть Бог?
Еще раз про любовь
В то время 23-я школа была восьмилетней. После ее окончания мои школьные друзья — Юра Рябухин, Володя Тихомиров, Володя Сковородкин, Володя Загуляев решили продолжить учебу в престижной 2-й школе в экспериментальном математическом классе. Я вслед за ними тоже подал документы в эту школу. Каким-то чудом нас всех приняли. Остальные наши бывшие одноклассники, в том числе и Света Голубенкова с Алей Ковалевой, продолжили учебу в расположенной поблизости от нашего микрорайона 18-й школе.
В ноябре или декабре, когда мы уже успели хорошо познакомиться и с новой школой, и с новыми одноклассниками, ко мне на одной из перемен подошла девочка из параллельного класса.
— Узнаешь?
Я мельком оглядел ее. Что-то внутри подсказывало: где-то, когда-то мы были хорошо знакомы. Напряг память — ответа не было.
Увидев мою растерянность, она рассмеялась и представилась:
— Марина Яковлева. Десятую школу помнишь?
— Марина? — поразился я.
Зазвенел звонок.
— Потом как-нибудь поговорим, — прокричала она, убегая по коридору к дверям своего класса.
У нас следующим уроком была физика. Преподаватель был лысоватый мужчина лет тридцати с продолговатой вытянутой головой. За глаза мы называли его Турнепс. В отличие от других преподавателей он видел в нас прежде всего свободных, равных ему во всем личностей, а уж потом учеников. Мы к такому равенству были не приучены и потому, испытывая его на прочность, урок от урока все больше наглели.
После встречи с Мариной мне хотелось спокойно поразмышлять о ней, а не о законах Ома. Достав из портфеля пачку сигарет, я поднялся из-за парты и попросил у Турнепса разрешения выйти из класса покурить, так как на перемене не успел. Он не возражал. Мой сосед по парте Андрюша Фирсов тоже поднялся:
— А мне можно?
— Пожалуйста, вы ведь не в тюрьме. Только не шумите в коридоре — кругом уроки идут, и не забывайте, что в пятницу контрольная.
Мы тихо выскользнули из кабинета физики, прошли на цыпочках в мужской туалет, распахнули окно, сели на подоконник и закурили. Пару минут поговорили о каких-то пустяках, потом я спросил у Андрея:
— Ты Марину Яковлеву из 9-го «Б» знаешь?
— В чем вопрос?
Я рассказал коротко о нашей детской дружбе.
— Она с Володей Сизовым дружит, если у тебя ничего серьезного к ней нет — не мешай им.
На следующей перемене мы снова встретились с Мариной, вспомнили 10-ю школу, наших одноклассников. Мы были благодарны друг другу за то, что было. Но и она, и я давно стали другими. Чтобы начинать все с нового листа, должно быть нечто большее, чем воспоминания детства, а этого «нечто» ни она, ни я не чувствовали.
(слева - направо) Мои друзья и одноклассники: Володя Тихомиров, Володя Сковородкин, Валера Герасимов, Юра Рябухин
Весной наш 9-й «А» словно пробудился от зимней спячки. На уроках между парнями и девчатами то тут, то там стали возникать безмолвные диалоги. Мы ловили на себе взгляды одноклассниц и сами активно стремились пристальными взглядами привлечь к себе их внимание. Таких, как Юра Рябухин, которого на уроках ничего, кроме учебы, не интересовало, было среди нас немного. Для меня эта массовая игра в гляделки закончилась тем, что однажды я вновь утонул в голубизне глаз одноклассницы и весь окружающий мир со всеми его соблазнами и прелестями надолго отошел на второй план.
Ее звали Альвина Тылк. Она была по национальности эстонка. Необычайной веселостью, не сходящей с губ улыбкой и еще чем-то неуловимым Альвина отличалась от всех наших девчат. Я жил ею, а в утренних снах мы, обнявшись, бесконечно долго танцевали в высоких белоснежных залах со стрельчатыми окнами и не отрывали друг от друга глаз. Из игры в гляделки я сразу выбыл — все женщины мира, все лучшее, что в них есть, было сосредоточено в одной — в Але Тылк. Взгляды ищущих моего внимания одноклассниц меня больше не прельщали, и я сам никого прельщать не хотел. Аля из общей игры не выбыла. Она одинаково долго могла смотреть как в мои глаза, так и в глаза Володи Сковородкина, потом пересечься взглядом с Володей Тихомировым или Валерой Калининым. Но если раньше меня это могло забавлять, то теперь ее внимание к другим ребятам причиняло боль. Я стал искать удобного момента, чтобы признаться ей в любви — а там, будь что будет. Уединиться с ней никак не получалось. Я обратился за помощью к своему бывшему однокласснику по 23-й школе Юре Попову. У него были родственники в Эстонии, он поговорил по телефону со своей двоюродной сестрой из Тарту, и та продиктовала ему несколько эстонских фраз, которыми парни объясняются у них девушкам в любви.
На одной из больших перемен, когда класс опустел, я схватил мел и крупными буквами на школьной доске написал: «Ma armastan sind!», что в переводе с эстонского означало «Я тебя люблю!». Она вошла в класс, когда большинство ребят уже сидели на своих местах. Увидела надпись, радостно ахнула, оглядела весь класс, взяла мел. Зачеркнула слово «Ма11», поверх него написала «Mina» и, глядя не на меня, как я ожидал, а на ничего не подозревавшего Володю Сковородкина, прокомментировала:
— Так будет правильнее.
В начале мая весь класс стал обсуждать идею совместной поездки на экскурсию в Прибалтику. Аля записалась на нее одной из первых. Я тут же записался следом за ней, но вскоре выяснилось, что мои родители не могут оплатить за меня стоимость поездки. Конечно, я мог бы и сам быть более инициативным — подработать где-то, попросить взаймы у друзей. Но тогда я, как и многие мои сверстники, считал себя чуть ли не пупом земли и поэтому больше уповал на то, что кто-то как-то обязан устраивать мою судьбу. В итоге радужные планы о совместном путешествии с Алей благополучно канули в Лету.
Мы встретились вновь лишь в начале следующего учебного года. Из рассказов путешествовавших вместе с ней счастливчиков, я узнал, что она по уши влюбилась в поезде в одного мальчика из Ленинграда и теперь мечтает лишь о нем.
Всему в жизни есть свои причины, и каждая из них, в свою очередь, является следствием множества других причин, поэтому искать изначальных виновников своих потерь и неудач — бессмысленное занятие. Единственную причину, которая не является следствием чего-либо, в философии называют Первопричиной, или Богом12.
У христиан Бог и любовь синонимы. Что это означает? Правильно — это означает, что миром правит любовь! Мы созданы любовью! Но ведь любовь неотделима от свободы, не так ли? Значит, у каждого из нас есть выбор, сделать ее либо источником вдохновения и счастья, либо источником обид и разочарований.
К сожалению, я тогда еще не умел слушать самого себя, поэтому, пытаясь заглушить боль неразделенной любви, усиленно принялся искать источники забвения и счастья во внешнем мире.
Как-то в городе на проспекте Ленина меня окликнул Женя Зудилов (мы познакомились с ним и подружились прошлым летом в спортивном лагере). Я обрадовался встрече, мы разговорились, обменялись новостями, и Женя пригласил меня заглянуть в гости к его старому другу Валере Колоскову. Колосков тогда жил в частном доме посреди заброшенного сада за Черемухой. По дороге мы купили в магазине трехлитровую банку дешевого плодово-ягодного вина. Потом полдня сидели у Валеры за столом в тесной каморке, пили вино и слушали Высоцкого на разбитом, перемотанном изолентой магнитофоне «Весна». Пленка была основательно заезженной, без конца рвалась. Валера с Женей ее склеивали, снова ставили на магнитофон, крутили раз десять подряд одну и ту же бобину, подпевали Высоцкому. Я вместе с ними истошно орал:
— Парус! Порвали парус!
Ближе к вечеру в каморку ввалились еще двое ребят, два Вальки — Куликов и Воронов. Соответственно, одного называли Куликом, другого Вороном. Ворон с порога вместо приветствия прокричал хриплым, под стать Высоцкому, голосом свои новые стихи:
Ломай заборы!
Круши сельмаги!
Пусть жизнь по черепу стучит ключом!
Плесните в кружку мне пол-литра браги —
Наука после!
Наука потом!
Бражка у Валеры была. Ворону, как он и просил, плеснули ее в большую пивную кружку, и тот, не отрывая губ, в один присест осушил все до дна. Часов в девять вечера Валера, уронив голову на стол, уснул. Кулик, взяв под руку с трудом стоявшего на ногах Ворона, повел того домой. Мы с Женей тоже вслед за ними выбрались из насыщенной сигаретным дымом и парами браги каморки на свежий воздух. Из городского сквера через реку ветром донесло голос Чичи13:
В этом городе ярких огней,
В этом городе добрых друзей,
Я учился жить и дружить.
Как же Рыбинск мне не любить?14
Моя голова была на удивление пустой, и мне это определенно нравилось.
— Пойдем в сквер, потанцуем с девчонками, — предложил Женя.
Я согласился.
С того дня наши встречи с Женей, распитие бражки или вина и походы на танцы в сквер стали своего рода ритуалом выходных дней. Алкоголь и громкая музыка освобождали ум от мыслей, притупляли память и тем самым способствовали раскованности в общении, а танцы вели к знакомствам с новыми девчонками, давали надежду на обретение новой любви.
С последним, правда, не везло. Ни с одной из новых знакомых я не танцевал во сне в белоснежных залах со стрельчатыми окнами, ни в чьих глазах не утопал так, как когда-то случилось утонуть в глазах Альвины. А меньшее меня не прельщало.
В гостях у Наташи Шутовой. На переднем плане Альвина Тылк, рядом с ней Лена Багудина, далее Володя Сизов
На выпускном балу Альвина пригласила меня на белый танец. Я обнял ее за талию, она положила мне руку на плечо, и мы закружились по залу среди десятков таких же пар. О самом главном, даже в ту прощальную встречу, я ей так ничего и не сказал — просто поболтали о том о сем. А потом... Потом мы разошлись по жизни каждый своей дорогой.
Альвину ее дорога на одном из поворотов привела к другу моего детства Жене Шаронову. (Как все тесно переплетается в нашей жизни!) Но идти по жизни вместе им не случилось. Сейчас она счастливая жена, мать и бабушка в большой и дружной семье. Моя дорога по жизни была более извилистой. Обиды, разочарования, пьяные загулы — это все про меня. Так бы и сгинул в этой трясине, если бы не свет той первой любви. Благодаря ему я постепенно осознал и принял (не умом, а сердцем!) прописные, известные людям еще с библейских времен истины, и новая любовь под их защитой стала взаимной. Вот три из этих истин:
Первая истина. Никто и ничто не может сделать человека несчастным, никто и ничто не может его лишить любви, если он берет ответственность за все происходящее с ним на самого себя.
Вторая истина. «Любовь» за что-то — «любовь второго сорта», она недолговечна, не достигает неба. Настоящая любовь начинается тогда, когда другой становится частью вас. А это не зависит от качеств любимого вами человека. За что вы себя любите? — Ни за что! Просто любите. Так ведь? Любите со всеми своими достоинствами и недостатками: красивого и испещренного шрамами, больного и здорового, умного и глупого, доброго и жадного, в парадном костюме и в драных джинсах… Так же и подлинная любовь к другому человеку возникает лишь тогда, когда вы любите другого со всеми его достоинствами и недостатками — ощущаете себя с ним единым целым.
Третья истина. Настоящая любовь вечна, она никогда не проходит. Просто со временем перемещается с земли на небо, и доминирующей составляющей в ней становится благодарность.
«Диссидентство» и научный коммунизм
Одним из основных предметов в КВИМУ15, как и во всех вузах страны, был «научный коммунизм». Помимо обязательного конспектирования лекций, мы должны были после занятий сидеть в библиотеках и конспектировать труды основоположников марксизма-ленинизма, а затем сдавать конспекты преподавателю на проверку. Преподавателем «коммунизма» был молодой мужчина с военной выправкой и фанатичным блеском в глазах. Он считал свой предмет наиглавнейшим и говорил, что постигать его надо не только умом, но и сердцем. Со всей своей страстью он пытался привить нам если уж не преклонение перед вождями мирового пролетариата, то, по крайней мере, почтительное отношение к научному коммунизму. Он был искренним в своих убеждениях, поэтому мы его уважали. Но бессмысленные, на наш взгляд, переписывания ленинских статей довольно сильно тяготили, как и всякая объемная и нудная работа. Естественно, уж если увильнуть от нее невозможно, то хотелось хотя бы как-то разнообразить. Прикинув по объемам сдаваемых на проверку конспектов, что преподаватель, даже если всю ночь будет читать, вряд ли прочтет хоть четверть из наших трудов, и уповая на свой трудно разбираемый почерк, я стал откровенно халтурить. Переписывая почти дословно в верхней части тетрадной страницы абзацы из очередной статьи, я заполнял середину всплывавшими в мозгу бессмысленными фразами, перемежая их с написанными более ровным почерком обрывками цитат, а внизу страницы снова вставлял что-то ленинское, внося своего рода творческий элемент в рутинную работу. На мой взгляд, получалось довольно забавно и даже вызывало чувство удовлетворения.
До поры до времени это сходило с рук, в конце конспектов стояли стандартные отметки преподавателя об их проверке, иногда он писал какие-то ничего незначащие или касающиеся неразборчивости почерка замечания. Но однажды, открыв после очередной проверки тетрадь, я обнаружил, что ее страницы сплошь испещрены красным карандашом. ВСЕ, напридуманное мною, подчеркнуто и отмечено вопросительными знаками. Вот, для примера, небольшой отрывок из конспекта знаменитой ленинской статьи «Шаг вперед, два шага назад» (с сохранением орфографии и пунктуации):
«Вопрос о политическом значении того деления нашей партии на “большинство” и “меньшинство”, которое сложилось на втором съезде партии и отодвинуло далеко назад все прежние деления русских социал-демократов.??? как говорил карл маркс больше воды — дальше берег. летит над доном сковородка. то не федорин заворот, и не деталь подводной лодки, и не германский самолет. то просигналил я марусе, что никогда к ней не вернуся.? вопрос о принципиальном значении позиции новой “Искры” по организационным вопросам, поскольку эта позиция является действительно принципиальной. ???дырка в днище — к приключениям? есть вопрос о конечных результатах этой борьбы, об ее финале, о том принципиальном итоге, который получается по сложении всего, что относится к области принципов, ???ты — попутчик, я — попутчик. собрались мы все до кучи и идем сверкая в рай. ленин — наш священный лучик. брежнев песни петь нас учит, а когда нам всем наскучит, снова спрячемся в сарай.? Главным недостатком наличной литературы о нашем партийном кризисе является, в области изучения и освещения фактов, почти полное отсутствие анализа протоколов партийного съезда, больше мути — меньше сути? между коренной ошибкой тов. Мартова и тов. Аксельрода в формулировке параграфа первого устава и в защите этой формулировки, с одной стороны, и всей «системой» (поскольку тут может быть речь о системе теперешних принципиальных взглядов «Искры» по организационному вопросу ???растут грибы в моей отчизне, как самовары под окном, а ну-ка солнце, ярче брызни, чтоб не найти их мне потом, пусть все достанется потомкам в голодный год от песен звонкий? партийного съезда и из созданных им учреждений, и их стремление идти снизу вверх, предоставляя зачислять себя в члены партии всякому профессору, всякому гимназисту и «каждому стачечнику», и их вражда к “формализму”, требующему от члена партии принадлежности к одной из признанных партией организаций, и их наклонность ???и ленин дернул провода из ниоткуда в никуда — вверх тормашками страна, и цель, и цепь у всех одна, и все равны, и всем до фени из поколенья в поколенье? к оппортунистическому глубокомыслию и к анархическим фразам, и их тенденция к автономизму против централизма, одним словом, все то, что расцветает теперь пышным цветом в новой “Искре”, все более и более содействуя полному и наглядному выяснению сделанной первоначально ошибки ???солнце всходит и заходит, а в стране моей темно, и никто нас не находит — всем без нас и так светло, всем без нас и так приятно. что-то в этом непонятно, что-то в этом неприятно. оттереть бы с солнца пятна и пойти путем попятным? можно добиться (и должно добиваться) того, чтобы краткие конспекты речей, сухие экстракты из прений, мелкие стычки по мелким (по-видимому, мелким) вопросам слились в нечто цельное, чтобы перед членами партии встала, как живая, фигура каждого выдающегося оратора, ???мы кричим, а нас не слышат. все вокруг орут, орут. тише люди. тише. тише! пусть слова умрут, умрут! пусть в сердцах проснутся мысли о прекрасном и большом, но о них и мышь не пискнет. вот тогда мы заживем. тише люди? каждой группы делегатов партийного съезда А господа противники пусть попробуют представить нам картину действительного положения дел в их “партиях”, хоть отдаленно приближающуюся к той, которую дают протоколы нашего второго съезда!»
Надо ли говорить, как сжалось мое сердце и заметались беспорядочно мысли. Он ВСЕ прочитал! Он расшифровал все мои каракули! Более шестидесяти страниц липовых конспектов сплошь испещрены его красными жирными вопросами! Что теперь будет? Отчислят из училища? Исключат из комсомола? А может, хуже — сообщат в соответствующие органы, причислят к диссидентам, посадят? Но какой из меня диссидент — я же никому это не показывал. Ха-ха-ха — не показывал! Кроме самого убежденного на земле марксиста — нашего преподавателя научного коммунизма! Для него ленинские труды — святыни, а я, пусть и не по злобе, без умысла, надругался над его святынями. Ночь я не спал, пытаясь просчитать возможные варианты развития событий — позитивных среди них не было.
На следующий день первой парой были занятия по военно-морской подготовке. Преподаватель, капитан второго ранга Топчий, добродушный толстяк с низким убаюкивающим голосом, монотонно рассказывал нам об устройстве зенитного комплекса. После бессонной ночи я из последних сил старался держать глаза открытыми. Наконец он предложил нам повернуть головы к стоящей около задней стены класса зенитной установке. Я развернулся всем корпусом, поставил локти на спинку стула, положил на них подбородок и, пользуясь моментом, блаженно закрыл глаза. Очнулся я от собственного громкого сопения и смеха других курсантов. Топчий вызывал меня к доске, чтобы я что-то там объяснил по поводу маркировки ракет. Я повернулся заспанным лицом к нему, поднялся, и в это время раздался спасительный звонок.
Короткий сон дал свой положительный эффект — на научном коммунизме я уже был бодрым и отдохнувшим. Преподаватель вошел в класс. Дежурный по классу доложил о нашей готовности к уроку. Преподаватель поздоровался, мы дружно ответили и по его команде сели на свои места.
— Курсант Красавин.
Я встал.
— Расскажите нам о втором съезде партии.
Я напряг память и выдал на-гора все, что на тот момент мог выдать. Преподаватель уточнил некоторые моменты. Как всегда, увлекся сам, стал дополнять мой ответ и в заключение спросил:
— Надеюсь, вы принесли новую тетрадь для конспектов?
— Нет, — ответил я растерянно.
— Возьмите у меня на столе и содержите в чистоте, как снаружи, так и изнутри.
Инцидент был исчерпан. Никаких публичных разносов, призывов к покаянию, никакого давления. Все осталось сугубо между нами. Старую тетрадь я завернул в целлофановые пакеты и зарыл в землю на пустыре недалеко от могилы Канта. К конспектам ленинских работ стал относиться как к осознанной необходимости (для лиц неосведомленных — в марксистско-ленинской диалектике между понятиями свободы и осознанной необходимости стоит знак равенства). Но самое главное, что я вынес из этой истории — чувство ответственности не только за себя, но и за другого человека, не доложившего куда следует о моем «диссидентстве» и тем самым доверившего мне свою судьбу. Довольно быстро это чувство перекинулось и на отношение к другим предметам, к учебе в целом, ко всему, что делаю, говорю. И вот что странно, чем больше я брал на себя ответственности, тем больше ощущал в себе сил, росло желание быть кому-то нужным, и самое неожиданное — я снова стал ощущать радость жизни, радость творчества, борьбы. Из инфантильного юноши, чувства и эмоции которого целиком зависели от внешнего мира, я превратился в мужчину, который воспринимает все, происходящее с ним и вокруг него, как дар судьбы.
Ведь если хорошенько разобраться — все на земле устроено для нашего блага. (Вспомните — «Миром правит любовь!») Друзья дают возможность расслабиться, отдохнуть, насладиться приятным общением, но лишь благодаря врагам на земле существуют такие понятия как мужество, стремление к победам, милосердие к побежденным. Разве не так? Как говорил нам преподаватель научного коммунизма — «Противоположности дополняют друг друга, одно без другого существовать не может». На этой светлой ноте я и позволю себе закончить эту книгу.
Примечания
1. Мой дедушка Красавин Алексей Сергеевич был приговорен в ноябре 1941 года военным трибуналом войск НКВД Ярославской области к 10 годам лишения свободы с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества.
В 1999 году я ознакомился с протоколами допросов и часть из них скопировал. Поводом к осуждению явились доносы соседей. Дедушке вменялись в вину его «антисоветские высказывания». Так в период выборов в Верховный Совет в декабре 1937 года он сетовал другу за разговорами на кухне, что народ лишен возможности выдвигать своих кандидатов, что опуская в урны бюллетени, мы исполняем роль курьеров, голосуем за тех, кого нам навязывают. В очереди за керосином, разговорившись с кем-то из знакомых, он выразил недовольство тем, что на все руководящие должности выдвигают только коммунистов, не считаясь с их знаниями и способностями руководить, утверждал, что рабочие при царском правительстве жили лучше.
В ходе допросов следователь вынудил дедушку «сознаться», что тот до революции был участником меньшевистской организации и выдавал полиции имена революционно настроенных студентов. На судебном заседании дедушка заявил, что вынужден был оболгать себя, так как не мог более выносить мучений — все имена «выданных» им полиции студентов, как и названия студенческих организаций, им выдуманы. В этой части трибунал дедушку оправдал — иначе, возможно, приговор был бы расстрельным.
Умер дедушка в Софийской тюрьме г. Рыбинска в 1943 году.
2. Двенадцать палочек — широко распространенная в пятидесятые годы в рыбинских дворах игра. На небольшой камень или кирпич клалась дощечка, длинный конец которой лежал на земле, а короткий возвышался с другой стороны камня. На длинный, лежащий на земле конец, ровной горкой укладывалось 12 хорошо обструганных круглых палочек. Один из игроков ударял пяткой по возвышавшемуся над землей короткому концу дощечки, палочки взлетали вверх и рассыпались по всему двору. Все игроки, кроме водящего, врассыпную разбегались и прятались, кто где может. Водящий должен был собрать все разлетевшиеся палочки, уложить их аккуратной горкой на длинный конец дощечки и отправляться на поиски спрятавшихся. Увидев одного из игроков, он называл его имя и мчался к дощечке, чтобы ударить пяткой по ее короткому концу. Если он успевал это сделать первым, то найденный им игрок становился водящим. Задача водящего усложнялась тем, что любой из игроков мог внезапно выскочить из своего укрытия и ударить по дощечке прежде его, тогда водящий должен был снова собирать палочки, а другие игроки в это время могли перепрятываться.
3. Вопросы выделения работникам завода новых квартир решались тогда администрацией завода совместно с парткомом и профкомом, а в парткоме на папу «зуб держали» и за его отца, считавшегося тогда врагом народа, и за папин демонстративный отказ погашать задолженность по партвзносам, повлекший за собой его исключение из партии (подробнее об этом в первой части книги «По воспоминаниям моей сестры»).
4. Мариевка — дачный поселок в сосновом бору на берегу реки Черемухи, в тридцатые годы значительно разросшийся за счет домов перевезенных из зоны затопления Рыбинского водохранилища. В настоящее время Мариевка — микрорайон Рыбинска, застроенный многоэтажными домами.
5. Донованоз (синоним: паховая гранулема) — венерическое заболевание.
6. Пристенок — азартная игра. Игроки по очереди ударяют ребрышками монет о стенку дома. Если монета, отскочив, оказывается на земле на расстоянии вытянутых пальцев одной руки от монеты предыдущего игрока, то второй игрок забирает ее себе и теперь он должен ударить свою монету о стенку дома первым.
7. Шанхай — неофициальное название застроенного типовыми частными домами микрорайона Веретье-4 в Рыбинске. Размеры участков стандартные — по 4 сотки. Время застройки 1930–1960-е годы. В настоящее время на месте старых домов строятся коттеджи высотой до трех этажей.
8. Скоморохова гора — микрорайон, расположенный юго-западнее городского центра. По одной из версий, такое название было связано с тем, что в этом месте на Масленицу собирались скоморохи со всей России. До 70-х годов прошлого века микрорайон был застроен частными домами, в настоящее время — панельными многоэтажками.
9. Больничный городок — объединение учреждений здравоохранения в западном районе Рыбинска, в которое входят три больницы, районная поликлиника, роддом, сосудистый центр, станция переливания крови, городской морг.
10. Рыбинское конструкторское бюро моторостроения — в настоящее время входит в состав НПО «Сатурн», единственной компании области, включенной в перечень системообразующих организаций России.
11. Ма — короткая форма местоимения Mina (Я — в переводе с эстонского).
12. Кому не нравится слово «Бог», замените его приемлемым для вас аналогом: «Аллах», «Будда», «Брама», «Природа», «Высшая сила» — суть не в словах, а в том, что за ними стоит. Того, Кто находится за пределами всех слов и понятий, невозможно ограничить рамками каких-либо определений, поэтому в разных культурах образ Бога разный, или, как у буддистов, растворяется в Ничто. Это нормально — мы все разные. Мир не черно-белый, он полон красок.
13. Чича — Сергей Чижай появился на сцене городского сквера в конце 60-х и сразу покорил нас своим темпераментом, громким голосом, умением подражать мировым рок-звездам и звездам советской эстрады. Впоследствии вместе со своим братом Константином он вошел в состав рок-группы «РА», созданной по инициативе Аркадия Шацкого, руководителя знаменитого в Рыбинске джазового оркестра «Радуга». Основу репертуара группы составляли хиты групп The Beatles, Shadows, Rolling Stones и других. В настоящее время братья Чижай, ставшие заслуженными артистами России, выступают как самостоятельный творческий коллектив.
14. «В этом городе» — популярная в шестидесятые годы песня о Баку (автор Тофик Бабаев, наиболее известные исполнители — Рашид Бейбутов и Муслим Магомаев). Чича вместо слов «Как же мне Баку не любить», к восторгу рыбинцев, пел «Как же Рыбинск мне не любить».
15. КВИМУ – Калининградское высшее инженерное училище (1969 –1991). Ранее с 1966 по 1969 называлось КВМУ (Калининградское высшее морское училище). С 1991 года по настоящее время БГАРФ (Балтийская государственная академия рыбопромыслового флота).