По воспоминаниям моей сестры

26 ноября 2016 года
«Правнуки должны знать, как жили их предки, иначе вырастут Иванами, не помнящими родства, — говорила мне дочь, приезжая в гости, и просила: — Мама, ну пожалуйста, запиши в тетради все, что рассказывала мне о своей жизни, о наших родственниках, о прошлом».
Чтобы успокоить ее, я обычно отвечала: «Соберусь с силами и как-нибудь запишу».
Она улетала к себе за океан, и это «как-нибудь» растягивалось на годы.
В этот свой приезд она разложила передо мной семейные альбомы, и мы вместе стали их листать.
— А кто на этой фотографии? А кто здесь слева от тебя? — без конца спрашивала Анюта.
Я отвечала, увлеклась нахлынувшими воспоминаниями, стала делиться ими с дочерью.
— Ты записала бы всё в тетрадь, — снова попросила она.
— Обязательно запишу, — ответила я.
— Как-нибудь? — немного с ехидцей поинтересовалась она.
— Ты уедешь, чуть отдохну, и в ноябре начну хоть по строчке, но каждый день писать.
Ноябрь на исходе. Сил с годами не прибавляется, но обещания должно выполнять. Помоги мне, Господи!

Довоенные годы
Мои мама, Красавина (Филаткина) Вера Васильевна1, и папа, Красавин Антон Алексеевич2, в начале тридцатых годов работали на 26-м заводе3 в одном цехе, оба были общественно активными. Митинги, субботники, комсомольские дела — так и познакомились. Маме тогда было 20 лет, она была мологжанкой, а папе — 25, он был коренным рыбинцем и только что вернулся из армии. После свадьбы они стали жить вместе в родительском доме у папы в Рыбинске на улице Герцена, напротив Сенного рынка.


Мои мама и папа. Этими фотографиями они обменялись друг с другом в 1933 году

19 октября 1934 года родилась я. Родители долго не могли придумать мне имя. Тогда было модно, в духе времени, называть девочек Идеями, Революциями, Тракторинами, Октябринами. Мама тоже любила неординарные имена. В свое время она настояла, чтобы ее младших братьев назвали именами героев прочитанных ею книг — одного Ординером, а другого Адольфом. Но то были мальчики, а тут девочка — имя должно быть и красивым, и женственным, и нестандартным. Попробуй-ка найти! Выручил муж папиной сестры, тети Ксени, родившийся в Сибири эстонец Иоганн Лятти4, который предложил назвать меня Эльвирой. Предложение было принято на ура. А летом следующего года в семье Лятти тоже родилась дочь, моя двоюродная сестра, которой дали имя — Элла. По сходству имен родные нас стали называть Элка белая (моя двоюродная сестра) и Элка черная (я). 10 августа 1937 года у меня появился первый братик. С его именем долго не мудрили и назвали Володей.
Жили мы в единственном тогда на весь квартал двухэтажном доме. Жили в тесноте, но не в обиде. Наша семья ютилась на первом этаже. За построенной в помещении кухни перегородкой в длину стояли кровать и впритык к ней диван, в ширину — стол и этажерка, а с другой стороны этажерки — небольшое пустое пространство, куда меня, а позже и моего братика иногда ставили в угол за какие-нибудь шалости. Посередине наружной стены смотрело на улицу единственное в нашей комнате окно. Примерно в метре от двери находились печка-лежанка и прижимавшийся к ней комод. В другой комнате через коридор от нас жили бабушка Лиза (мать папы) с тетей Маней (папина младшая сестра).
Удобств в доме никаких. Туалет — дырка на возвышении в углу коридора. За водой ходили на Сенной рынок, а мыться — в общественную баню.
Вдоль улицы в сторону реки Черемухи часто ездили лошади с бочками, в которых находилось содержимое туалетов. Вонь от этих повозок была страшная.
Бабушка работала администратором кинотеатра «Артек»5. (Сейчас на месте украшавшего когда-то главную улицу города здания кинотеатра построен безликий Дом моды.) Мы с братом Вовой, когда он чуть подрос, часто ходили к ней в «Артек» смотреть фильмы. Ходили одни. Бабушка пропускала нас без билетов. Особенно нравились цветные фильмы. «Сорочинскую ярмарку» смотрели раз десять. Однажды, когда один из героев фильма запел песню, трехлетний Вова, уже знавший ее слова наизусть, в унисон с артистом заорал во весь голос: «Сам пью, сам гуляю, сам все деньги пропиваю». Зал ответил хохотом, а бабушка нас потом сильно ругала.
Полоскать белье и летом и зимой ходили с мамой на Волгу. В начале Пролетарской улицы (ныне ей возвращено историческое название — Стоялая) на берегу реки был деревянный домик с прорезью в полу. Там и полоскали белье. Зимой руки краснели на морозе, пальцы деревенели, а белье, если вовремя его не свернуть и не уложить в бельевую корзину, вставало колом.
Недалеко от домика находилась пристань, откуда летом ходил паром на другую сторону реки, к Петровскому парку6. В этом парке устраивались различные городские праздники. Однажды мы были там всей семьей. Мама с папой пошли к ларьку, чтобы купить для нас с Вовой по прянику, а нам наказали сидеть до их возвращения на скамейке. Я отвлеклась, и Вова куда-то убежал. Мама с папой долго его искали, все избегались — народу много, даже съездили на пароме в город к бабушке Лизе — нет нигде. Заявили в милицию. На следующее утро мама снова поехала в парк и там, на берегу, среди сплавных бревен, с какой-то женщиной увидала Вову. Женщина сказала, что подобрала ребенка на этом месте вечером. Радости не было предела, все успокоились.


Дворец культуры двадцатого завода в годы моего детства


Тетя Маня замужем не была, всю жизнь проработала заведующей читального зала библиотеки Дворца культуры7.
Я научилась читать в 6 лет, и ходила в эту библиотеку одна. Там всегда была очередь. Сдаешь книгу, а тебя спрашивают о ее содержании — так исподволь у детей развивали память, умение пересказывать прочитанное.
На углу улиц Свободы и Герцена вся площадь была окружена металлическим забором, за которым стояли зенитки. Однажды я шла из библиотеки, стало любопытно — что там солдаты у пушки делают. Остановилась, прильнула к прутьям забора и уронила за них книгу. Книга была «Что такое хорошо и что такое плохо». Долго пыталась достать ее и рукой, и палочкой — не получалось. Солдаты увидели, подошли, подняли книгу, прочитали всю вслух с выражением и просунули через прутья мне в руки. Домой бежала с радостью.
В соседних с нами домах жило много моих ровесников. Мы все дружили, играли вместе.
Зимой однажды очень испугались луны.
Конец декабря. Мороз. Темно — фонарей тогда на улице было мало. Луна висит над городом — огромная, яркая, живая и прямо на нас смотрит. Мы стали бегать от нее. Куда ни побежим — она за нами следом. Встанем — и она стоит. Пробовали ее обмануть — разбегались одновременно по разным сторонам, но луна умудрялась бежать по небу за каждым в отдельности. Так перепугались, что домой провожали друг друга, трясясь от страха.
В магазинах все продавалось только по карточкам и в очень малых количествах. Папа в качестве премии приносил с завода по 4 метра ситца. Как-то раз мама выкупила и принесла домой месячный паек сливочного масла, который весь убрался в небольшую керамическую масленку. Кто из нас его первым попробовал, я или Вова, — сейчас уже не помню. И началось: «Ты взял больше!», «Нет — ты!». Так весь месячный паек в один присест и съели. Маме сказали, что приходил волк и съел масло. А потом долго с Вовой гадали, как она догадалась, что съели мы, а не волк.
Был еще до войны и такой случай. У нас в глубине двора была на каждую квартиру своя сарайка для дров. Однажды папа пошел в нашу сарайку, я за ним. На голове моей был огромный бант. Мне на голову взлетел соседский петух и вцепился в бант. Я заорала. Папа схватил полено и сшиб им петуха. Хорошо, что не по голове.
Другой раз я по приставной деревянной лестнице залезла на крышу нашего дома. Высота приличная — все соседские крыши внизу как на ладони. С конька спустилась на край. Хожу, вниз заглядываю — интересно с высоты и на наш двор посмотреть. Мама увидела, обомлела вся, но виду не подала, стала меня тихо так, спокойным голосом уговаривать слезть вниз, а сама встала у лестницы и расправила подол, чтобы, если, не дай бог, сорвусь — поймать. Я слезла. Ох, потом уж мне и досталось за это «спокойствие»!
Во дворе нашего дома была голубятня. Мне стало любопытно — как там живется птичкам. Решила прочувствовать, вообразила себя голубкой и залезла вовнутрь, а выбраться назад — не получается. Разревелась. Мама сначала понять не могла — откуда раздается мой рев. Потом нашли, вытащили.
Мама ушла на Сенную, я решила, пока ее нет, помочь ей по хозяйству. Взяла золу, насыпала на стулья и растерла тряпкой. Мама пришла в ужас от такой помощи.
Бабушка Лиза подарила нам с Вовой по большому ватному цыпленку. Утро. В комнате холодно. Мама затопила печь. Мы с Вовой, замерзшие, к печке ближе жмемся. Но цыплятам ведь тоже холодно! Вот мы и решили их погреть, поставили вплотную к чугунной печной дверце. Цыплята моментально вспыхнули и сгорели. Ну и ревели же мы с ним на весь дом в два голоса.

Бабушка Лиза, дедушка Алексей и его наследство
На праздники все собирались за столом у бабушки Лизы: мы всей семьей, тетя Ксеня с Эллой и Региной (мои двоюродные сестры), тетя Клава (младшая сестра папы, в замужестве Хомутова) с мужем Петром8. У бабушки был большой круглый стол, таких столов я больше ни у кого не видела. Очень любили петь русские песни: «Вечерний звон», «Пряху», «Когда я на почте служил ямщиком» и другие. У тети Ксени и папы были хорошие голоса. На Новый год к шифоньеру приставляли маленькую скамеечку, и все внуки по очереди взбирались на эту импровизированную сцену, пели песни, рассказывали стихи. Если в Рыбинске были Иоганн и Петр, они выворачивали свои военные полушубки, один становился волком, другой — медведем, и играли с нами, а мы с визгом от них прятались.
Бабушка Лиза была очень набожной. Перед небольшим домашним иконостасом в красном углу дома у нее всегда горела лампадка.
Она часто ходила в церковь «У Егория» — единственный тогда действовавший в городе православный храм9.


«У Егория» — храмовый комплекс. На переднем плане церковь Георгия Победоносца, позади нее Вознесенская церковь


Бабушка и мне пыталась привить зачатки веры. Однажды она скрытно от моих родителей сводила меня в церковь (мама узнала об этом, когда я рассказала ей, что «была там, где много народу, все кланяются и тыкаются мне попами в лицо»). Потом я выучила с ней молитву, которую каждый вечер втайне от всех читала перед сном. И наконец, когда мы с ней были в гостях у другой моей бабушки, бабы Мани, в деревне Новинки10, она меня и Вову свозила в село Козлово и там в сельской церкви тайком от всех родственников (папа и мама были членами партии — им за это могло влететь по партийной линии, а баба Маня всех попов считала лицемерами и дармоедами11) нас окрестили. Мне при крещении дали новое имя — Елизавета, и бабушка говорила: «Запомни, ты — Елизавета».
Всю жизнь она прожила в маленькой комнатке с печным отоплением и водой, носимой по нескольку раз в день ведрами из колонки на Сенном рынке. За неимением места спала на большом сундуке у печи. Папа почти каждый выходной ходил помогать ей и тете Мане, а также тете Ксене, которая после ареста мужа вместе с дочерьми переехала из просторной квартиры в новом каменном доме на Соборной площади в крошечную комнатушку в старом деревянном доме на улице Луначарского. У бабушки для папы всегда была припасена чекушка водки, что не нравилось маме. Бабушка иногда покуривала, но только самые дорогие тогда сигареты «Казбек». Без молитвы за стол она никогда не садилась. Нас, внуков, встречала очень радушно, у нее всегда были для нас припрятаны пряники или сладкие сухарики. На стол ставила ведерный самовар. Мы терпеливо ждали, когда она помолится и сядет за стол. До этого ничего трогать на столе было нельзя — получишь ложкой по лбу.
Бабушка Лиза подарила мне старинную книгу по рукоделию, серебряную чайную ложку, бусы из натурального жемчуга. Ложка и книга сохранились до сегодняшнего дня, а жемчуг на бусах слегка потемнел, я взяла да и покрыла все бусинки красным лаком для ногтей и подарила соседке Ольге — потом жалела.


На левой фотографии мой дедушка за два года до ареста. На правой — театральная афиша 1917 года. Среди исполнителей как мой дедушка (А. Красавин), так и его племянник (В. Красавин)


С мужем, папиным отцом12, бабушка была в разводе. Будучи одним из самых обожаемых публикой рыбинских актеров13, он пользовался вниманием женщин. В середине двадцатых годов одна из его молодых поклонниц14 сумела покорить сердце своего кумира. Он переселился в коммунальную квартиру к новой жене, в четвертом доме на Чкалова. Добрые отношения с детьми удалось сохранить, но уже без былой теплоты. Тетя Ксеня и папа иногда заходили в гости к своему отцу, а я плохо помню дедушку. Его арестовали 20 июля 1941 года. Первой узнала об аресте тетя Ксеня. Она шла к своему отцу в гости и уже подходила к дому, когда из подъезда вышел его сосед. Не сбавляя шагу, поравнявшись с ней, он громко сказал: «Не ходи туда, твоего отца арестовали» — и, не поворачивая головы, прошел мимо. Тетя Ксеня также, не сбавляя шага и не оборачиваясь, прошла мимо дома, в котором жил отец, свернула с Чкалова на Бородулина и уже там в одной из подворотен расплакалась. Жена «врага народа», да еще и «дочь врага народа» — попадись она в доме отца на глаза чекистов, ареста было бы не избежать. Дедушка на допросах ни разу не упомянул о том, что раньше был женат на другой женщине и у него есть дети от первого брака. Может, это и спасло тетю Ксеню и всех нас от преследований со стороны НКВД.
Папе по наследству от дедушки достались красивый голос (его неоднократно приглашали в хор Дворца культуры, но он отказывался: «Семья — некогда ходить») и любовь к театру. Он был активным участником молодежного движения «Синяя блуза15». Дома иногда напевал гимн синеблузников. Я до сих пор хорошо помню слова:

Мы синеблузники, мы профсоюзники —
Нам все известно обо всем,
И вдоль по миру свою сатиру,
Как факел огненный, несем.

Мы синеблузники, мы профсоюзники,
Мы не баяны-соловьи —
Мы только гайки в великой спайке
Одной трудящейся семьи.

В кругу близких знакомых и друзей папа иногда декламировал тогда еще запрещенные стихи Есенина из цикла «Москва кабацкая». Он знал весь цикл наизусть.

Начало войны и эвакуация

Началась война. Папа сутками пропадал на заводе, мама — в очередях. Несколько раз домой из военкомата приходили повестки, но каждый раз, когда папа сообщал на работе, что уходит на фронт, начальник цеха звонил или бежал в военкомат и добивался их аннулирования: «Возьмите десять человек, но оставьте Красавина. Здесь он сделает для победы во сто крат больше, чем с винтовкой в окопах».
Над городом постоянно кружили немецкие самолеты. Бомбили в основном двадцать шестой завод. Но иногда бомбы попадали в жилые дома. Несколько бомб было сброшено на нефтебазу в Копаево16. Нефть загорелась. Черный шлейф дыма застилал небо несколько дней, запах гари проник даже внутрь дома. Иногда фашисты (развлечения ради, или по сути своей звериной?) на бреющем полете из пулеметов обстреливали нашу улицу и Сенной рынок. Со стороны завода периодически тявкали зенитки. Ночами по небу шарили лучи прожекторов. За нашим домом были выкопаны рвы, в которых люди укрывались во время обстрелов. А мы, ребята, потом собирали во дворе гильзы от патронов, кто больше найдет — тот победитель. Такая была игра.
На площади перед городским сквером выставили обломки сбитого самолета. Мы с бабушкой Лизой ходили смотреть. Искореженный серый металл с черным крестом. Было жутко и любопытно.
Однажды мы с Вовой были дома одни, и в это время объявили воздушную тревогу. Я взяла узелок, который всегда в этом случае брала мама. Вове дала подушку, на себя надела мамино зимнее пальто, через плечи перекинула связанные между собой веревочкой валенки, и мы пошли к выходу. В дверь влетает мама: «Куда?» — мой ответ: «В укрытие».
Потом меня спрашивали: «Почему взяла именно эти вещи?» — я объясняла: «Валенки и пальто пригодятся зимой, когда будет холодно. Мамино пальто — оно всем подойдет, потому что большое. Узелок — мама всегда брала. Подушка — так спать ведь тоже на чем-то надо».
С каждой комнаты по два человека обязаны были ночами дежурить на улице, следя за порядком в пределах своего квартала: смотреть, чтобы нигде из окон не пробивался свет, чтобы люди не ходили в светлой одежде, проверять наличие у прохожих пропусков (был комендантский час). Мама дежурила с тетей Маней — что могли сделать две безоружные женщины? Но если не они — то кто?
Бабушка однажды поленилась бежать в укрытие и решила на время бомбежки укрыться в большом сундуке, а крышка на нем возьми и захлопнись на замок. Часов шесть она просидела там, скрючившись в темноте, пока кто-то не пришел и не освободил.
А с дядей Колей17 (папин двоюродный брат) такое было. Он в одиночку — откуда только силы взялись! — вытащил на спине громадный комод с бельем из комнаты во двор. После окончания бомбежки они с женой, переругиваясь, целый час потом перетаскивали по частям комод и все его содержимое назад в дом. Вот какие курьезы случались.

В октябре 1941 года, когда немцы подходили к Москве, 26-й завод решено было эвакуировать в Уфу. Немцы о планах эвакуации не знали. Уверенные, что в скором времени город перейдет в их руки и завод можно будет использовать для нужд военной промышленности Германии, они прекратили бомбежки.
По ночам, в полной темноте работники завода прокладывали рельсы от цехов к берегу Волги и по ним на вагонетках грузили на баржи станки. К утру рельсы снова разбирались.
Днем над городом постоянно кружили немецкие самолеты, но никаких следов эвакуации завода не было видно. Дымили заводские трубы, шли на работу толпы горожан, одна смена сменяла другую — абсолютно всё, как и прежде. Несколько раз немцы разбрасывали с воздуха листовки, в которых призывали работников завода никуда не уезжать, гарантируя им «после освобождения города от большевиков» работу и достойный заработок. Когда их отбросили от Москвы и планы скорого захвата Рыбинска потерпели крах, они возобновили бомбардировки, но к тому времени все цеха уже были пустыми18. Эвакуации подлежали не только техника, материалы, инструмент, но также и люди — работники завода и члены их семей.
Третьего ноября 1941 года наша семья тоже должна была ночью, не зажигая фонариков, не чиркая спички, переговариваясь только шепотом, погрузиться на баржу номер 1340. С собой разрешалось взять лишь минимум необходимого имущества. Но мы задержались со сборами и опоздали. И хорошо, что опоздали, так как эта баржа потом застряла на Волге где-то посередине пути — вмерзла в лед. Говорят, что в ту зиму много барж до весны застряло в ледовом плену. Как там выживали люди, чем согревались — не знаю.
Потом хотели выбраться из Рыбинска пассажирским поездом, но тоже неудачно и тоже к счастью. Тот поезд под Ярославлем разбомбили. Тогда погибла сестра дяди Коли. Ее дети остались живы. Папа потом искал их в Уфе, но не нашел.
Мы эвакуировались в товарных вагонах. Внутри вагонов — двухъярусные, наспех сколоченные полати из плохо обструганных досок. Нам досталось место на втором ярусе. Посередине вагона поставили печку-буржуйку, на которой можно было вскипятить воду или сварить кисель, а у дверей — ведро, в которое все, не стесняясь, справляли малую нужду. Грузились ночью в полной темноте и тишине. Поезд стоял на территории завода, чуть дальше за зданием ОКБ. Первые вагоны были предназначены для семей, а дальше цеплялись платформы со станками и оборудованием завода. У станков на платформах круглосуточно дежурили мужчины.


Эшелон с эвакуируемым на Восток оборудованием завода

От Рыбинска до Уфы поезд шел около месяца. Вначале двигались очень медленно, с длительными простоями, пропуская на станциях бесконечные военные эшелоны. Со всех вагонов высыпали люди — кто в туалет, кто за кипятком. Однажды поезд остановился на каком-то полустанке. С одной стороны вагонов лес, с другой — поле до самого горизонта. Вдоль насыпи лежали груды каких-то плит и штабеля со шпалами. Вот я и отпросилась у мамы по нужде. Побежала за штабеля, но в каждом укромном уголке уже кто-нибудь справлял нужду. У нас был четвертый вагон. Я ушла далековато от него, да еще штаны в то время были с завязками спереди и сзади. Неожиданно, не простояв и двадцати минут, поезд дал гудок отправления. Я с перепугу в завязках запуталась. Выбежала к рельсам около паровоза. Вижу, мама бежит вдоль состава, кричит:
— Эля, Эля...
И машинист тоже спустился на последнюю ступеньку, кричит, рукой машет, чтоб живее бежала.
Мама втянула меня в вагон уже отходившего поезда и больше одну из вагона не выпускала.
Что удивительно: после той малой станции наш эшелон больше нигде подолгу не простаивал. Причину столь странных и разительных изменений в скорости передвижения эшелона я узнала лишь недавно.
В начале ноября 1941 года наркомы, представляющие промышленность, пожаловались Сталину на совещании, что поезда с эвакуируемыми на Восток оборонными предприятиями и их работниками без конца простаивают на всех станциях. Сталин не стал возлагать ответственность за разрешение этой проблемы на наркома железных дорог Кагановича, а сходу определил главными фигурантами начальников станций любого уровня: простоит эшелон на данной станции на время большее, чем необходимо для смены паровоза — судьбу начальника будет определять трибунал. Вот, благодаря генералиссимусу, я тогда чуть и не отстала от поезда. Но зато, благодаря ему же, как минимум на неделю сократили время в пути.

Поезд остановился в чистом поле, на горизонте — горы. Кругом снег. Ни одного куста, ни одного дерева. Вдоль состава — подводы с санями. Членам семей велели забирать свой скарб и выходить из вагонов. Папа обнял нас всех, расцеловал, наказал, чтобы не печалились — скоро увидимся. Погрузили нас на подводы и повезли в деревню. Паровоз дал гудок, и эшелон отправился дальше, в Уфу.
Приехали на место, где нам предстояло жить. Во всей деревне ни одного дерева — лишь огороды и дома. Нас сначала подселили в небольшую деревенскую избу. Она была переполнена людьми. Хозяйка топила печь так, что руку обожжешь, но тепло моментально выветривалось — стены не утеплены. Хозяйка и трое ее детей спали в тепле на печке. Нам на троих отвели одну кровать. Утром мы просыпались и отдирали от скамейки примерзшие к ней, покрытые инеем волосы. Потом мне нашли местечко возле маленькой чугунной печки на скамейке, где сушили валенки; без подушки, без одеяла, без матраса. Из-за тесноты невозможно было повернуться. Один бок у меня мерз от холода, а другой обжигало идущим от печки жаром.
Мама похлопотала, и нас переселили в другой дом. Там уже жили одна эвакуированная женщина с ребенком и семья из Ленинграда (мать, бабушка и двое детей). Ленинградцы всей семьей занимали место на печке. Что дети, что взрослые были слишком высокого мнения о себе — поэтому мы с ними почти не общались. Мама подружилась с хозяйкой дома, помогала ей по хозяйству — избу убрать, дров наколоть. Они вместе ходили в лес за дровами. А мы с Вовой подружились с хозяйской дочкой Дуней. Возвращаясь с дровами из леса, мама приносила нам веточки с замерзшими ягодами шиповника, и мы сосали их как конфеты. Хозяйка пекла пшенные блины и давала нам с Вовой по блину, а мы, всегда голодные, ждали это угощение как самое желанное лакомство. Ходили в лес за шиповником и мы с Дуней, проваливаясь по грудь в сугробы. Перед лесом протекал ручей, и на его берегу стоял чум, в котором жили башкиры. Над чумом всегда вился дым, а вокруг бегали собаки. Было жутко интересно подойти, посмотреть, как там они живут, познакомиться с хозяевами, но мы боялись собак.
Дуня была на полгода старше меня и поэтому уже ходила в школу. На Новый 1942 год она пригласила меня на школьную елку: «Придут Дед Мороз со Снегурочкой, клоуны и будут раздавать подарки». Там я получила от чересчур вошедшего в свою роль Петрушки19 увесистую оплеуху и чуть не разревелась от такого «подарка».
Куда-то уехала одна из родственниц хозяйки, и Дуне поручили растопить в ее доме печь. Пошли вместе в чужой дом — она и я. Вся комната, где стояла печь, была завешана соломой, ею и надо было топить. Берешь пук соломы, суешь в огонь, а он — пшик, и весь уже сгорел. Только успевали совать, а вот как дом не сожгли, одному Богу известно.
У хозяйки была баня. Натопили, пошли мыться — я, Вова и мама, и страшно угорели. Мама нас с Вовой еле одела, голая выскочила на мороз, показала, куда идти к дому, глотнула несколько раз свежего воздуха и побежала назад в баню одеваться сама.

Уфа
В деревне мы жили недолго. В феврале нам сказали, что можем ехать в Уфу к папе. Приехали в темноте на станцию Черниковская20. Мама за пачку махорки договорилась с шофером одного из начальников, чтобы тот на легковой машине отвез нас по данному нам адресу. Узлы (чемоданов тогда у нас не было) запихали на заднее сиденье, сверху положили меня. Поехали, дорога неровная, с рытвинами да ухабами, и я беспрестанно стукалась головой о верх машины. Было очень больно, терпела. Ночь, ни огонька. Как только шофер ориентировался в лабиринтах улиц — по запахам, что ли? Приехали, выгрузились. Мама посадила нас с Вовой на узлы, а сама ушла в темноту. Где-то рядом грубый пьяный голос орет:

Всюду деньги, всюду деньги,
Всюду деньги, господа…
А без денег жизнь плохая —
Не годится никуда.

Страшно. Дрожим, жмемся с братишкой друг к другу. Запомнила эту песню на всю жизнь.
Наконец из ночи раздался мамин голос:
— Эля!
Рядом с мамой — папа. Увидел нас, подхватил на руки, закружил, потом поставил на землю, в обе руки набрал сразу по нескольку узлов, и мы пошли за ним к своему новому пристанищу.


Уфа. Сталинский район. Бараки на улице Лаврентия Берии (ныне улица Мира). 1941 г.

Дом был барачного типа, деревянный, двухэтажный. Наша комната на втором этаже. В квартире две женщины-хозяйки, трое эвакуированных мужчин и мы четверо. У входа, как бы в прихожей, наша кровать. В комнату хозяев входить не разрешалось. Туалет на улице: загаженная внутри и снаружи по всему периметру избушка, огней нет.
Мама часто оставляла нас с Вовой одних: ходила искать работу, так как ее пищевой паек как иждивенца был очень маленький. А где найдешь работу в городе, набитом эвакуированными?21 Нас выручало то, что я умела читать. Игрушек никаких. Мама купила две книжки: «Седовцы» (о дрейфе во льдах Арктики в 1937–1938-х гг. попавших в ледяной плен советских кораблей) и «Остров в степи» (сборник рассказов о заповеднике Аскания-нова). Вот и сидели мы с Вовой на постели, а я вслух читала.

Потом нас перевезли вместе со всем нашим нехитрым скарбом в подвал какого-то дома с окнами на уровне земли, а сверху над нами находилась сапожная мастерская. Не знаю, почему нельзя было оставить нас в прежней квартире. Вроде как ее хозяйки куда-то жаловались, что к ним чересчур много эвакуированных подселили. В подвале было две комнатки. В одной жили мы вчетвером и женщина с младенцем, в другой на полу спали пятеро мужчин. Папа сколотил нам из досок забора столик, одна сторона которого опиралась на подоконник. На столике можно было готовить и принимать пищу. Ели стоя. Спали на полу, на матрасе. В подвале было теплее, чем в бараке, но полным полно крыс. Папа забивал дыры в полу и стенах железными листами, а они прогрызали в других местах. У мамы был маленький железный сундук, туда убирали от крыс все, что оставалось съестного. В туалет ходили в таз, который ставили между дверями, а ночью крысы садились вокруг таза по краю. Мужчины из соседней комнаты рассказывали, что они, когда спят, затыкают пятками дыры между стенами и полом, чтобы крысы не вылезали. Однажды наша соседка вернулась с работы и увидела, что крыса сидит на голове ее младенца, она закричала, прибежали мужики из соседней комнаты, стали гоняться за крысой, бить ее ремнями, она кидалась на стенки. Мне с Вовой приказали залезть под одеяло и не высовываться. Под одеялом было душно. В конце концов крысу убили и бросили в таз. Утром ее в тазу уже не было — или очухалась и удрала, или ее съели.
Папа работал на заводе старшим мастером. Станки стояли под наспех сколоченными навесами в открытом поле. Работать приходилось на морозе. Пальцы примерзали к металлу. Работников завода кормили в заводской столовой. Было несколько случаев массовых отравлений. Говорят, что в пищу подсыпали яд. Не будет работников — завод встанет. Папу всякий раз спасало то, что ему как мастеру приходилось часто задерживаться в цехе без обеда. Бывало и так, что он по нескольку суток кряду не выходил с завода. В подчинении у него были местные уфимские подростки лет по 13–15, которые разговаривали на своем языке, а по-русски не понимали. И папа умудрялся обучать их изготовлению сложнейших деталей для авиамоторов. Все работники завода были приравнены к мобилизованным. Невыполнение дневной нормы расценивалось как преступление. За дезертирство с завода — расстрел. Недавно я нашла в книге А. К. Павлова «Уфимские страницы» такую информацию, что в течение года за нарушения трудовой дисциплины, опоздания и прогулы к судебной ответственности было привлечено более 1000 работников завода. В той же книге приведены тексты некоторых приказов, в одном из которых до сведения работников доводится расстрельный приговор, вынесенный Военным трибуналом дезертиру «трудового фронта». Начальникам цехов были выданы наганы. Однажды у папы на участке не вышли на работу пять подростков. Папе пришлось помимо своей работы работать за них на пяти станках. В тот день его участок, естественно, с дневной нормой не справился. У начальника цеха сдали нервы и он, размахивая для убедительности наганом, стал кричать, что расстреляет папу. У папы на эмоции уже сил не было, он встал к стенке и ответил: «Стреляй, я один работал на пяти станках». Поскольку большего в тот день при дефиците работников просто физически невозможно было сделать, начальник остыл и пошел сам оправдываться перед руководством завода о невыполнении цехом дневного задания. Обошлось без трибунала и судебных разбирательств. Пареньков тех потом поймали — они пытались сбежать с «трудового фронта» на «фронт боевой», где по слухам и кормят лучше, и работать по четырнадцать часов в день не заставляют. Какова была их дальнейшая судьба — папа не рассказывал.


Одна из улиц в Уфе (ныне носит имя бывшего главного металлурга Рыбинского 26-го завода, ставшего затем директором Уфимского моторостроительного завода, М. А. Ферина). 1942 г.

В Уфе началась эпидемия тифа. Один из мужчин в смежной с нами комнате заболел. Мама ухаживала за ним, стирала белье, варила еду, кормила больного. Бог пронес: из нас никто не подхватил заразу, и она тоже осталась на ногах.
Весной 1942 года, когда немцев прогнали из-под Москвы и угроза оккупации Рыбинска отступила, было принято решение вернуть в город эвакуированный ранее вместе с заводом Авиатехникум. Папа до войны учился в этом техникуме на вечернем отделении, преподаватели его хорошо знали. Он договорился, чтобы они взяли нас с собой, надеялся, что в родительском доме нам будет легче. В Уфе мы все равно его почти не видели — он пропадал на заводе неделями, а когда приходил, почти не общался с нами, давал маме продукты, деньги, а сам падал на матрас и сразу засыпал.
На железнодорожном вокзале нас обокрали: взяли все, даже грязное белье. Папы с нами не было — на проводы семей завод своим работникам время не выделял.
Приехали в Рыбинск и с вокзала пошли к бабушке Лизе в дом на Герцена, но нам не позволили в него вернуться — в доме были расквартированы красноармейцы.

В Новинках
Тогда мама решила везти нас в деревню Новинки к своей матери, бабушке Мане. Сначала надо было ехать из Рыбинска до станции Шестихино. На вокзале на путях стояло несколько эшелонов. Мама узнала у одного из офицеров, что их эшелон в Шестихино остановится. Офицер запросил с нас стандартную плату — пачку махорки, и разместил в середине общего вагона. Вагон был набит солдатами. Доехали до Шестихино. Надо выходить. Ночь. Ничего вокруг не видно. Я пробираюсь к выходу, а на вагонном полу солдаты спят: то на чью-то ногу наступлю, то на руку или туловище. В ответ — мат-перемат. Офицер помог нам выбраться. Сошли на перрон, занесли узлы со своим имуществом в помещение и сложили на полу возле касс. Мама посадила нас с Володькой поверх узлов и наказала ждать ее возвращения, никуда не уходить, не спать — сторожить узлы. Сама пошла пешком в Новинки (около семи километров от станции). Мы с Володей крепились-крепились, толкали друг друга локтями и все же, утомленные дорогой, задремали. Проснулись от голосов — люди пришли брать билеты, а мы мешаем. Тут и мама вернулась за нами вместе с братом Адольфом. Когда начали грузить узлы на телегу, обнаружилось, что все ценное, что было в узлах сложено, кто-то украл.
Домик у бабушки, тогда еще единственный в Новинках, был окружен кустами сирени, а под окнами росло множество разных цветов, семена которых она привезла с собой из Мологи. Очень красиво22, но сам дом был уж очень маленький, старенький и немного скособоченный. На улицу выходило два окна из комнаты и одно из кухни. Из мебели — стол, кровать и лавки вдоль стен. Сарая или хлева не было.
Когда в Мологе перед затоплением комиссия осматривала дома мологжан, то их с дедушкой Василием Андреевичем большой мологский дом признали непригодным к сплаву по реке. Дали мизерную компенсацию. Дедушка собирался с сыновьями строить новый дом на Слипе, где выделяли переселенцам из Мологи участки земли, но у него случился инфаркт и он умер. Старших сыновей Анатолия23 и Юрия24 забрали в Красную армию. Бабушке с двумя младшими сыновьями строительство дома было не осилить. Она стала искать, где купить готовое жилье, но на те деньги, что у нее были, ничего лучшего, чем этот маленький домишко в далекой деревушке, нельзя было приобрести. Вот они теперь и ютились в нем, а тут мы приехали — нас без помощи тоже оставить нельзя.
Я спросила, а где же коза Розка. Эта козочка была очень своенравной особой, поэтому и запомнилась мне. Она любила запах табака: где мужчины закурят, Розка тут как тут, и ходит за курильщиками или стоит возле них, оттопырив губы. А вот запах духов ненавидела всеми фибрами души. Я и соскучилась по ней, и побаивалась немного, — когда мы последний раз гостили у бабушки Мани, Розка чуть маму не забодала. Мама к папиному приезду надушилась, ну козочка и гонялась за ней по всему двору, пригнув рожки к земле и норовя подцепить.
Бабушка Маня сказала, что перед войной у нее и коза и корова погибли от ящура.

Жили мы у бабушки Мани очень голодно, так как прибыли в деревню не как эвакуированные и поэтому пищевого пайка нам не полагалось. Бабушка работала в колхозе бригадиром. За каждый день работы ей ставили палочки в ведомости (трудодень). По дому и в колхозе ей во всем помогали младшие сыновья Адька (Адольф) и Ора (Ординер). Мяса не было. В наши с Вовой обязанности входило нарвать крапивы для щей, принести из леса грибов, поесть там ягод. Из трав и кореньев мама готовила супы, каши и заставляла нас все это глотать, чтобы мы совсем не отощали. Когда совсем стало невмоготу, за ведро картошки продала свое последнее платье, а чтоб было в чем на улицу выйти, скроила себе на скорую руку юбку из мешка, недостаток ширины которой восполнила вшитыми по бокам цветными лоскутами. У меня тоже проблемы с одеждой возникли: старые юбка и платье поизносились, да и малы стали, а подступал сентябрь — в чем в школу идти? У бабушки в сундуке еще с мологских времен лежал отрез ситца. Мама достала его, раскроила, дополнила недостающую высоту и ширину со спины и в поясе разноцветными кусочками из разных тканей по 2–3 сантиметра — получилась красивая юбка, правда, коротковатая и холодная.
Поспевали хлеба, и мы с Вовой и Адькой стали тайком рвать в полях колоски ржи, чистить и есть зерно. Вову кто-то заметил, и объявили его, пятилетнего, врагом народа. Маме потом пришлось долго хлопотать за сына и даже дать взятку милиционеру.
Соли не было. От несоленого супа-бурды тошнило. Мама наливала его в плошку, подносила ко рту и твердила мне: «Пей! Пей!»Приходилось пить. Летом ходили во Фроловское (2 километра вниз по течению Сутки) на молокозавод за пахтой. Пахта из трубы с наружным краном стекала прямо в речку. Вот мы и таскали оттуда домой по два ведра пахты — хоть какая-то пища.
За всеми нами в Новинках был приставлен наблюдать работник НКВД, парень, который после ранения вернулся домой и в армию его уже не брали. Время от времени он навещал наш дом, а нам, ребятне, строго-настрого было сказано: рта при нем не раскрывать! За что нашей семье такая честь была оказана — не знаю. То ли власти боялись, что про затопление Мологи что-нибудь нелестное в адрес партии и правительства в нашем доме будут говорить, то ли что секреты какие можем выболтать про эвакуированный в Уфу военный завод. Сейчас о причинах столь пристального внимания к нам со стороны НКВД можно лишь гадать. Но, слава богу, все обошлось.

В сентябре 1942 года я пошла учиться в школу. Начальная школа размещалась в бывшем доме попа во Фроловском. От Новинок это два километра пути.
В ноябре выпал снег, а у меня тогда еще валенок не было. Ходила по снегу в ботиночках. Приду в класс первой, разуюсь, ноги к печке, греюсь и плачу. Когда всех в деревне заставляли покупать облигации государственного займа, мама наотрез отказалась от покупки облигаций — дети раздеты и разуты! Это было ЧП. Дали нам: мне — теплую юбку, а Вове — гимнастерку.
Весной в лесу мальчишки разорили беличье гнездо и забрали из него бельчат. У всех бельчата погибли, кроме нас. Мы с Вовой поили своего молочком из игрушечной тарелки по капельке, иначе он захлебывался, прятали от кошки. Бабушка нашла где-то клетку для птиц. Подвесили ее под потолок и посадили бельчонка. Назвали Хоркой, так как он кричал: «Хор-хор». Любили его все. Зимой стали выпускать из клетки. Бегает по избе, а поймать невозможно. Ты за плечо, он на подоле, ты за подол, он на голове. Я любила с ним играть. Летом белка убежала через окно на березу. Ловили, звали — не идет. Смирились, а она сама назад в дом через окно пришла. Стали уходить в лес, а ее оставлять на улице. Возвращаемся, Хорка сидит на заборе. Прыг на плечо. Дашь ей ягодку или грибок и входишь в дом с белкой на плече. Следующей зимой, считаю, что мы сделали глупость — накормили ее брюквой. Живот Хорки сделался каменным, мы положили ее на печку, гладили с Вовой, но она умерла. Поплакали и похоронили в углу бабушкиного огорода. Другого такого любимца у нас не было.
Уже после войны, когда я перешла в среднюю школу, расположенную в бывшей помещичьей усадьбе Артемьево, нам задали писать домашнее сочинение на тему «Мое любимое домашнее животное». Я написала про Хорку. Учительница мне поставила двойку и приписала, что надо было сочинять, а не списывать. Обидно было до слез.
Какой только травы мы в войну не ели! Идешь из школы весной, наберешь в горсть, сколько уберется в нее хвоща, и ешь. Тогда и в голову не приходило, что трава может быть ядовитой. Ели дуранду (корм для скота в виде плиток). Что там было намешано — неизвестно, но на вкус, как опилки. Везде висели плакаты, что картошку, перезимовавшую зиму на поле, есть нельзя — ядовита. Мы ели. Мама пекла оладьи, черные как угли. Бабушка и мама запрещали есть только бутоны мака, а в других домах из них даже хлеб пекли. Уже на пенсии я решила попробовать, что за траву мы ели — ну и гадость! На переменах в школе ели желуди, плоды липы. Потом в школе стали всех кормить супом, даже мясным. Однажды у меня в тарелке плавали овечьи экскременты — выкинула и съела остатки дочиста.


Здание усадьбы Артемьево, в котором с 1928 по 1991 год располагалась школа.

Учительница была очень старенькая. Стоит перед классом, а по волосам у нее вши бегают

Если был сильный мороз или метель мела, за нами в школу приезжал кто-нибудь из взрослых на санях. А один раз мы ждали-ждали — никто не приехал. Пришлось добираться до своих деревень самостоятельно. Ребята все ушли вперед, а я что-то отстала от них. Еле иду. Кто-то проезжал мимо, я руку подняла, мерзлыми губами прошу, чтоб подвезли меня, но возничий отвернулся и причмокнул губами, чтобы лошадь быстрее ногами шевелила. Мысль одна: не упасть в сугроб — не встану. До дома еле дошла, сразу на печку.

В Шестихино разбомбили склад боеприпасов. Мальчишки отправились туда, принесли гранату. Ора взялся ее разбирать. Залез для безопасности под лавку на улице, а гранату на лавку положил. Высунет голову, посмотрит, где что можно отвинтить, спрячет голову под лавку, а руками крутит. Вот ему тогда пальцы и оторвало. Потом, когда мальчишек 26 года рождения стали брать в армию, его без пальцев не взяли.

Бабушке дали во временное пользование корову Цыганку из стада, эвакуированного из Калининской области. Она у нас отелилась, а через неделю после отела стадо погнали назад. Как бабушка ни просила, чтобы ей оставили корову — «погибнет ведь в пути недоенная», ее забрали, а теленка нам оставили, поскольку по ведомостям он в стаде не числился. За неимением сарая, держали теленка в подполье. Молока ни для нас, ни для него не было. Бабушка днями сидела на первой ступеньке подполья и по травинке кормила теленка сеном. Выходила. Назвали Греткой. Два года Гретка не могла отелиться. Наконец отелилась, и у нас появилось молоко. Теленка от Гретки назвали Жданкой (потому как долго ждали). Нам сразу колхоз установил налог на молоко. Часть молока обязаны были сдать, а если оно недостаточно жирное, то досдать еще какое-то количество, определяемое приемщиком. У Гретки молоко было жирное, но приемщик всегда утверждал, что оно жидкое и заставлял нести добавочные литры. Нам самим ничего почти не оставалось. Мама взяла да и разбавила однажды молоко водой. Сдали, а жирность при приемке определили даже большей, чем у ранее сдаваемого цельного молока. Тогда мама стала постоянно разбавлять молоко водой.
Налог, кроме молока, надо было еще платить и деньгами. А где их взять? Стали продавать молоко в Рыбинске. Чтобы быть утром на Сенном рынке и за день продать молоко, приходилось вечером с полным бидоном идти в Шестихино на поезд, а под следующее утро возвращаться. И так, не спавши две ночи. Зимой собирались по нескольку человек. Иногда с мамой ездил Ора. Возвращаться домой с вечернего поезда было опасно. Особенно славился ограблениями участок дороги в районе Свинкиного ручья. Однажды двое мужиков вышли из темноты на маму с Орой. Спасло то, что Ора нес с собой довоенные лыжи и концы лыж торчали у него за спиной, как ружье. Грабители побоялись подступиться и отошли в сторону. Другой раз мама шла одна. Ночь. Кругом лес, а сзади скрипят чьи-то шаги. Мама остановится, и преследователь стоит. Жутко. Очередной раз мама нарочито резко остановилась и обернулась. Оказалось, бидон за спиной скрипел.

Голодное детство
Летом через брод любили ходить на другой берег Сутки за черемухой. Ели до тех пор, пока язык во рту шевелится. А еще ходили в Пугино, в бывший барский лес, за малиной. Ели ягоду до тех пор, пока в туалет одной малиной не сходишь — значит, наелась.
Много помогали взрослым: раскидывали сено на просушку, ворошили, сгребали, перетаскивали в сарай, собирали колоски, стлали и теребили лен, подавали снопы на молотилку, когда она приезжала в деревню.
Однажды утром все мы, деревенские ребята, ушли в лес. Возвращаемся, а ночью у одной женщины возле ее дома разорили ульи. Пчелы метались по всей деревне и налетели на нас. Все побежали по домам, а я в другую сторону: решила добежать до реки и спрятаться от пчел в воде. Это метров 400. Сил хватило на полпути, упала на землю лицом вниз. Хорошо, прибежал Ора и накинул на меня пиджак, а сам скорее домой. Лежу под пиджаком, в волосах на голове пчелы так и шевелятся, высовываю голову, чтобы вылетели, а мне из соседнего дома кричат: «Не высовывайся!» Сколько времени пролежала, не знаю. Потом все по деревне ходили разукрашенные, но всех больше досталось мне. Могли ведь и до смерти зажалить.
В деревне у меня была подруга Галя, моя ровесница. У них в доме была корова, а у нас тогда еще не было. Однажды я, голодная, увидела у них в сенях, на шкафу за дверью кринки с молоком, штук десять. Не выдержала и стала пальцем слизывать молоко с края одной из кринок. Вошла Галина бабушка, увидала и пожаловалась на меня моей маме. Мама выстегала меня крапивой. Я плачу, мама сидит недалеко и тоже плачет.
Ординер хорошо сочинял сказки. Зимой я, Вова и Адька забирались на русскую печку. Ора закутывал нас с головой каким-нибудь барахлом и начинал рассказывать. Вот фрагмент из одной его сказки: «Двое в пещере чего-то ищут. Дорогу метят веревкой. Кто-то веревку перерезает. Один теряет другого, кричит: - Давид!». Тому слышится: - Дави!». Нам становится страшно. Ора говорит: «С потолка пещеры капает» — и брызжет в темноте на нас слюной. Мы уже находимся не на печи в доме у бабы Мани, а в неведомой далекой пещере. Жмемся друг к другу, трясясь от страха. А вечером другая сказка, еще более ужасная.
Любили все вместе ходить смотреть кино во Фроловское. Там по вечерам в сельсовете, в самой большой комнате, расставлялись для публики стулья и киномеханик крутил какой-нибудь довоенный фильм. Чтобы занять места на стульях, надо было прийти пораньше, а иначе приходилось весь фильм смотреть стоя, прислонившись спиной к стенке.
Два года летом в деревне у меня и Вовы ноги покрывались какими-то язвами. Чем мама их лечила, не знаю, но ходили мы с забинтованными ногами. Зимой все проходило. Летней обуви не было никакой. По жнивью, по скошенным лугам ходили босиком. Цыпки на ногах и руках были обычным делом. Мама заставляла писать на них. Драло жутко, но проходило.
На бабушкином доме крыша была сломана. Там гнездились не то галки, не то вороны. Адька доставал их яйца, и мы ели. Величина яиц — чуть меньше перепелиных, белок сероватый, ну а на вкус — с голодухи и не то ели.

Несмотря на тяжелую жизнь в войну, мама всегда ставила нам елку на Новый год. Игрушки мы — я, Вова и Адька, мастерили сами. Бумагу склеивали картошкой, сваренной в мундире. Потом вместе с мамой и бабушкой развешивали на колючих душистых ветках бумажных птиц, зверят, человечков. Кроме как в нашем, ни в одном другом доме в деревне елок не ставили.
До войны мне были куплены лыжи с креплениями на валенки. У Вовы такого богатства не было — вот и катались мы на них по очереди. А еще у нас была на двоих одна пара коньков-снегурок. Крепить их надо было тоже поверх валенок, закручивая веревки вокруг ноги и закрепляя палочкой. Так как кататься хотелось и мне и Вове, то одевали каждый по одному коньку и разгонялись, отталкиваясь одной ногой. Катались по льду на Сутке, едва дождавшись, когда воду стянет льдом. Иной раз катишься, а перед тобой лед горбом встает. Как никто не провалился под лед — ангелы спасали.
Деревенские мальчишки, у кого были лыжи, катались с горы Лобан (высокая гора на берегу Сутки, похожая формой на лоб). Скатывались с горы и, пересекая реку, влетали на противоположный, более низкий берег. А иногда приволакивали от конюшни огромные сани и катались с горы на них. Мне с этой горы кататься не разрешали ни на лыжах, ни на санях.

Зимой любили играть в прятки в сенном амбаре. Нору сделаешь в сене и зароешься в нее с головой. По тебе топчутся, ищут, а ты сидишь. Иногда и не находили, сама вылезала.
Осенью, когда на полях созревали рожь и пшеница, мальчишки постоянно объезжали их по всему периметру на конях, так как по району участились случаи поджогов хлебов.
Иногда немцы пролетали на бреющем полете. Летит фриц и улыбается, а в поле дети да женщины с граблями. Однажды над нашей деревней был воздушный бой. Наш самолет победил, а немец, дымя, полетел в сторону Некоуза.
В деревнях каждую Масленицу встречали кострами. Каждая деревня собирала костер на самом высоком открытом месте. Мальчишки носили дрова, а мы, малышня, караулили, чтобы костер не подожгли раньше времени ребята из других деревень. Это у них считалось геройством. Вечером в темноте костер поджигали. Он был огромный, высокий. Были видны костры в других деревнях. Красиво. У костра устраивали игры.
В одно лето бабушка на огороде вместо картошки посеяла рожь. Рожь начала колоситься, и налетели воробьи. Ора смастерил деревянную трещотку, я и Адька по очереди каждый день ходили по периметру огорода и трещали день напролет. Воробьи сначала боялись, а потом осмелели — на метр от нас отскочат и снова зерна клюют. Ну и надоело нам это дело.
Летом 1944 года мы с ребятами пошли играть в какой-то заброшенный полуразвалившийся деревянный дом. Ребята забрались на чердак и стали звать меня. А мне что-то внутри подсказывало, чтобы я не лезла к ним. В конце концов меня уговорили, я забралась наверх и стала по балке переходить к ребятам. Посередине балки ощущение опасности еще более обострилось, я повернула назад, и в это время балка подо мной рухнула. Я полетела вниз в какой-то чулан без окон, а сверху светится только пролет двери. Тут же на меня посыпались остатки перекрытия. В темноте нащупала штырь в двери и одним махом его вырвала. Откуда только силы взялись вырвать этот здоровый ржавый штырь. Свобода, вытаращенные глаза ребят, а потом стал болеть позвоночник. Врачей нет, гипса нет. Лечил меня местный фельдшер из Фроловского. Он посоветовал перевязать спину и ставить на сдвинувшиеся с места позвонки горячие компрессы. Позднее выяснилось, что это самое худшее, что можно было делать. Я не могла ни вставать, ни садиться.

После войны
В 1946 году мама повезла меня в районную поликлинику в город Мышкин. Очередь к доктору тянулась со второго этажа на улицу. Мама положила меня на крыльцо, а сама зашла внутрь здания. Через несколько минут вышел доктор и сказал, чтобы люди не толпились в дверях и пропустили нас с мамой к нему вне очереди. Из поликлиники меня увезли в больницу. Больница была переполнена, врачей и персонала не хватало, я пролежала в ней больше месяца. Белье не меняли, лежачих больных не мыли, обовшивела. Меня навещали мама и Володя, проходили пешком 12 километров от Новинок до Мышкина, приносили что-нибудь поесть, а потом обратно возвращались. Володя приносил землянику в стаканчиках. Сделали гипсовую кроватку (гипс от макушки до колен по бокам и по всей спине), вставать нельзя. Мама уговорила доктора отпустить меня в таком виде домой — и уход дома будет лучше, и в больнице место освободится. Дома тоже приходилось все время лежать, шевелить можно было лишь руками и головой. Мама приносила мне книги из библиотеки в Артемьево. Очень много всего интересного перечитала за те девять месяцев. Мама сказала, что я встану перед Пасхой, на Вербное воскресенье. Так оно и вышло.
Мыло в те года было большим дефицитом. Мама делала крепкий отвар золы, в нем и мылись и стирали. Бани тогда в деревнях еще не строились. Все деревенские сызмальства привыкли мыться в русских печах, а мы наливали горячую воду в корыто, ставили его посреди комнаты и мылись, периодически подливая кипяточку. Мама как-то решила попробовать по примеру деревенских тоже помыться в печке. Настлали соломы на под, поставили внутрь печи кадку с водой. Мама разделась и залезла внутрь. Бабушка, чтобы жар не выходил, устье печи заслонкой прикрыла. Буквально через минуту мама взмолилась: «Откройте заслонку, душно!» Через некоторое время стала, помывшись, вылезать. Бабушка напротив устья стоит, командует: «Направо, налево!» Мама вылезла ногами вперед, вся в саже перемазанная. Потом, распаренную, ее без мыла тут же рядом с печкой и оттирали. Больше никто из нас в печку лезть не захотел.
Мама, будучи горожанкой, научилась за годы войны всем премудростям крестьянской жизни: косить траву, жать серпом рожь, чесать лен, запрягать коней и скакать на них, как заправский жокей. Поскольку последнее у нее выходило лучше, чем у других женщин (мужчин тогда в деревне мало было — всех старше 18 лет забирали на войну), то маме доверили уход за грозным районным конем-производителем по кличке Затей. На этом коне и бывалые колхозники боялись работать. Но маму и бабушку Затей слушался. Еще у него была такая особенность — терпеть не мог, когда впереди ехала какая-нибудь лошадь, обгонять себя никому не позволял. Вот и ездила на нем мама всегда впереди всего обоза. Однажды мальчишка-подросток, эвакуированный финн, запрягая, ударил Затея. Конь ухватил его зубами, поднял в воздух и стал трясти. Хорошо, мама была рядом, подбежала, прикрикнула на Затея, и тот опустил мальчугана на землю.
К маме, сразу после того, как закончилась война, стали подступать с уговорами, чтобы она вступила в колхоз. Мама отказывалась, говорила, что скоро за ней приедет муж и заберет в город. Медаль за труд целый год под сукном хранили — «не колхозница».
В конце 1946 года папа из Уфы приехал к нам в Новинки в отпуск. Подбрасывал под потолок меня и Вову, а мы визжали от радости. Мне папа привез акварельные краски, тетради. Тогда это было сказочным сокровищем — ведь до этого писали на старых книгах между строк, а красок я не видела с довоенного времени. Бумага в тетрадях была тонкая — на одной стороне пишешь чернилами, на другой все написанное проступает, но это была чистая белая бумага. За время своего короткого отпуска папа успел подлатать крышу на доме, построить из старых бревен хлев для скота. Когда пришло время возвращаться в Уфу, пообещал, что долго там не задержится.

В сентябре 1947 года мама, будучи беременной, решила ехать в Рыбинск25. По дороге на станцию зашла в медпункт во Фроловском. Там ей сказали: «Поезжай спокойно — еще неделю не родишь». Она и пошла дальше на поезд в Шестихино, а это еще пять километров. По дороге начались схватки, еле дошла до станции. Родила в медпункте кирпичного завода.
Я гуляла на улице, когда мне кто-то сказал о том, что мама родила мне братика. Не заходя домой, ничего не сказав бабушке и ничего с собой не взяв, пошла к маме в Шестихино. Она лежала на деревянной койке, отгороженная от всех простыней, а сбоку к ней прижимался завернутый в ее юбку, маленький, красный Алексей. Мама спросила, что я с собой принесла. Я ответила: «Ничего». Тогда мама велела мне идти назад и сказать обо всем бабушке. Потом маму увезли на поезде в Рыбинск, а там ее встретила скорая помощь.
Этой же осенью к нам окончательно вернулся папа. Вернулся, не снявшись с партучета. Его не отпускали из Уфы. Все его просьбы и доводы парторг отметал убийственным: «Партия лучше знает, где нужнее кадры». Мама посылала туда документы о моей болезни, о своей беременности — бесполезно. Папа договорился с начальником цеха, получил расчет и уехал, невзирая на угрозы парторга.
Потом он несколько раз из Рыбинска писал в Уфу, чтобы выслали партийные документы — безответно. В конце концов его вызвали в Ярославский обком партии и поставили условие — незамедлительно погаси задолженность по партвзносам или исключим из партии. Папа отказался гасить задолженность: «Не моя вина, что в Уфе с учета не снимали. А сейчас денег нет: троих детей и жену надо кормить». И папу исключили из партии.

Конец сороковых
На двадцатом заводе начальство предложило папе продолжить работу старшим мастером, но он не согласился: «Надо помочь, помогу, а работать хочу простым фрезеровщиком — зарплата выше, сейчас это главное — семье надо выбираться из нищеты». Так он стал работать в цехе, где изготовляли приспособления для обработки деталей моторов, часто задерживался на работе, чтобы с главным технологом и начальником цеха обсудить, как что лучше сделать. Завод выделил нам две комнаты в коммунальной квартире в десятом доме на улице Молодежной. Дом был шлакоблочный. Боковая стена зимой промерзала. Позднее выяснилось, что в войну, во время бомбардировки, она была разрушена взрывом бомбы. Фашисты тогда метили в расположенное рядом здание 33-й школы. Там тогда располагался госпиталь и на крыше во всю ее длину был нарисован красный крест. Когда рисовали крест, думали, немцам не чуждо милосердие к раненым и увечным людям — ан просчитались. Стену нашего дома восстановили еще в войну, но наспех, а потому некачественно.
В комнатах было печное отопление. Печь держала тепло плохо и быстро остывала. Тяга была слабая, приходилось очень долго разжигать печь, но, и будучи прогретой, она периодически выпускала в комнату кольца дыма. Чтобы не угореть, мы даже в лютые морозы вынуждены были без конца проветривать помещения, открывая двери и форточку. Мебели у нас не было никакой. Я делала уроки на полу.
В первые же дни учебы учительница по математике, наш классный руководитель, пригрозила мне переводом из пятого класса в четвертый, потому что я не смогла рассказать ей правила деления на три. Но по русскому языку у меня были хорошие оценки, а по истории я получила единственную в классе пятерку, рассказав о Римской империи, поэтому другие учителя уговорили ее дать мне время, чтобы подучила предмет. Как-то в ноябре она зашла к нам в гости, понюхала въевшийся в стены запах гари, увидела маму, сидящую на полу с младенцем, меня, притулившуюся с учебником возле печки… Вероятно, она планировала высказать претензии родителями по поводу моих знаний математики, чтобы были со мной построже, не позволяли лениться, но увиденное настолько ее потрясло, что она сказала маме, будто просто ходит по домам своих учеников — посмотреть, кто как живет. После того неожиданного визита она резко переменила свое отношение ко мне и теперь даже ставила в пример другим, как надо относиться к учебе, несмотря на внешние трудности.
Летом, готовясь к следующей зиме, папа вдоль всех наружных стен поставил щиты из досок и пространство между ними набил для теплоизоляции опилками. Печку, чтобы не дымила, перебрал, прочистил дымоходы. У папы вообще были золотые руки. В магазинах тогда все строительные материалы и мебель были страшным дефицитом. Чтобы обустроить быт, он стал сам изготовлять мебель. В сарайке, недалеко от дома, оборудовал столярную мастерскую, сделал верстаки, полати для материалов и инструмента. Просушивал доски, обстругивал их с двух сторон рубанком, размечал, как более экономно распилить, чтобы не было отходов. Постепенно в квартире появились: новый стол, табуретки, комод, шифоньер, диван, трюмо, сундук. Маме папа устраиваться на работу не разрешал: «Пойдешь работать — дети будут брошены». Тогда она попросила его сделать пяльцы и стала дома ткать ковры. Папа рисовал на мешковине какую-нибудь картину (он очень хорошо рисовал, из всех нас только Лене передался этот его талант), а мама потом ткала по его рисунку, другой раз просиживая за пяльцами до позднего вечера. Ниток тогда в продаже не было, она распускала на нитки детские носки, старые свитера. Квартира стала уютной: красивая мебель, стены в коврах, на подоконниках цветы, фикус в кадке возле стола. Несмотря на материальные трудности, мама давала мне деньги на покупку открыток по искусству, я ходила во Дворец культуры на различные мероприятия по абонементам, в театр, на оперы — «Демон», «Риголетто», «Евгений Онегин», на балет «Лебединое озеро», на разные концерты.
Из первых наших соседей особо выделялся живший в квартире над нами дядя Коля Водолазкин26. Высокий, красивый, в длинной до пят армейской шинели, не ходивший, а буквально летавший по улице. И наверх к себе он поднимался не как все люди, а перепрыгивая сразу через две ступеньки. Помню двух его фронтовых друзей, оба были без ног, добирались до подъезда на низеньких самодельных инвалидных тележках, отталкиваясь от земли руками и гремя несмазанными подшипниками на всю улицу. Дядя Коля поднимал их по очереди вместе с тележками к себе на второй этаж. Прожил он в нашем доме недолго и вскоре переехал на новую квартиру.
Леня рос высоким мальчиком. В доме его считали старше ровесников и потому заводилой: что ребята не сделают — Леня виноват. Однажды одна женщина пришла к маме жаловаться на него. Мама месила тесто. Женщина раскричалась, а потом с силой ударила Леню по щеке. Мама со словами: «Ты еще будешь бить моего ребенка!» — надела ей квашню на голову. Больше жаловаться на Леню никто не приходил. Мы, дети, ни разу ни бранных слов от родителей не слышали, ни шлепков от них не имели. Да и между собой они при нас никогда не ругались.
У мамы здоровье было плохое: ревматизм, подагра, комбинированный порок сердца. Ведь она всю жизнь полоскала белье руками: то в проруби на Волге, то под краном в ледяной воде. У папы со здоровьем все было в порядке. Я, Володя, Алексей и мама, бывало, валяемся с гриппом и высокой температурой, а он не болеет и ухаживает за нами.
Я любила читать папину записную книжку. Он ее всегда носил в нагрудном кармане пиджака. Грязная, вся исписанная какими-то формулами, расчетами стали и других металлов. Я ее вытаскивала, перелистывала и клала обратно в карман его пиджака.

Долгое время после войны в стране не хватало не только мебели и стройматериалов, но и самых необходимых продовольственных товаров. Мама жарила картошку на рыбьем жире — вкус отвратительный. Когда отменили карточную систему, в магазинах начались перебои с хлебом. Очередь занимали с вечера. На ладошке чернильным карандашом писали твой номер, часто трех-четырехзначный. Пересчитывались несколько раз за ночь. Пропустила пересчет — и пропала твоя очередь. Иногда стояла в очереди с Леней на руках. У него на голове были кудряшки до плеч, такой симпатяга, а бабки мне в очереди с упреком: «Ишь ты! Молоко на губах не обсохло, а уже мамаша». Приходилось огрызаться.
В дверях магазина было прорезано окно, в него и подавали хлеб. Одна буханка в руки. На нашу семью это было меньше, чем по карточкам. Кто один жил — тому тоже буханка в руки. Началась спекуляция хлебом. Горе, если не успевала получить хлеб до 15 часов. На заводе конец смены. Мужчины заполняли все крыльцо, лезли к дверям прямо по головам, наступали на спины, плечи, головы. Потом вдоль завода поставили хлебные ларьки, на каждый цех свой ларек со списком рабочих. Иногда давали в руки больше одной буханки. Стало легче. Мама на Новый год (не помню, на какой точно) нарезала на тарелку гору черного хлеба. Мы ели его досыта, посыпая сверху сахарным песком и поливая водой. Было очень вкусно.

В грибную пору папа каждый выходной ездил за Волгу в лес. Выходил из дома часа в четыре утра, прихватив с собой картошку или краюшку хлеба и флягу с водой, а возвращался уже под вечер, неся на плече тяжеленную, полную грибов и ягод бельевую корзину. Потом всей семьей перебирали лесной урожай. На ужин мама жарила грибы с картошкой, а после ужина иногда замешивала тесто, чтобы с утра напечь для нас пирогов. Отдельно к ним она еще готовила специальную подливу — таких вкусных грибных пирогов с подливой, как дома, я нигде больше не ела. А какие ароматные ягодные варенья были у нас! Сделанных осенью и летом запасов сухих и соленых грибов, сушеных ягод, варений хватало нам до следующего лета.
1950 год. Мама в городском роддоме родила Диму. Папа на 7 ноября напек пирогов с яблоками и еще какой-то начинкой. Пироги получились присадистые, но папа с гордостью — сам испек! — понес их маме в роддом.

Чтобы прокормить себя и свои семьи, горожане устраивали на пустырях огороды. Наши два шлакоблочных дома (восьмой и десятый) с наружных сторон были окружены грядами с картошкой. Играя в прятки, мы, ребятня, часто прятались в межах между гряд.
Двор наш был дружный. Несколько раз всей ватагой с двух домов ездили в лес за Волгу. Через реку переправлялись на лодках. За перевоз надо было платить деньги. Каждый лодочник обычно старался набрать себе побольше людей. Иногда было страшно, так как перегруженная лодка даже при небольшой волне черпала бортами воду. Однажды мы убили в лесу гадюку. Взяли ее с собой и несем на палочке. Неожиданно вышли на большую поляну в расположении воинской части. Посередине поляны пожарный щит с лопаткой, топориком, крючками. Ну, мы и повесили мертвую змею на этот щит, а сами принялись исследовать — как тут все у военных устроено. Заглянули в одну землянку — там кровати стоят железные, двухъярусные. Интересно, любопытно и жутко. Спустились в другую — посередине стол, вокруг него скамейки, а в углу печка-буржуйка. Выбрались наружу, обошли вокруг, увидели столб с колоколом. Мальчишки ударили в колокол, откуда-то выскочил солдат и прогнал нас.
Не помню, из каких источников до нас, ребятни, дошел слух, что в Рыбинске полно шпионов. Они прячутся на чердаках, а ходят в черных шляпах и костюмах. Мы как узнали про это, так всем двором отправились на поиски вражеских агентов. На чердаки не полезли — страшно. А вот городские улицы и дворы тщательно обследовали, но никого в черных шляпах нам на глаза не попалось. Повезло людям!

Вторая школа
В те годы мальчики и девочки учились раздельно. Поэтому я училась во второй школе имени Н. К. Крупской, а Вову определили в тридцать третью, рядом с нашим домом. Но в здании тридцать третьей еще несколько лет после войны часть помещений оставалась занятой под госпиталь, поэтому ребята из наших домов учились, как и мы, девочки, в здании второй школы, но только в третью смену.
В нашей школе были тогда очень хорошие учителя.
Дмитрий Дмитриевич Никифоров, физик. Не знаю, чем он держал нас. Материал объяснял не по учебнику, а по-своему — более доходчиво и интересно. Мы записывали его объяснения. В классе всегда стояла мертвая тишина. Я на пятом курсе педагогического была на практике в его десятом классе — такая же тишина на уроке, какая была и в наше время, хотя класс уже был смешанным — мальчики и девочки учились вместе. Потом я одна проводила классный час по теме «Творчество Шаляпина», ребята что-то расшумелись. Дмитрий Дмитриевич был рядом, в кладовке физического кабинета, встал в дверях класса, ничего не сказал, ни к кому не подошел, но класс мигом затих. Никогда не слышала, чтобы он повышал голос, никогда не видела, чтобы он улыбался. Когда в учительской улыбнулся, была поражена. Больше такого учителя я не встречала.


Первый ряд слева направо: Д. Д. Никифоров — физик, Е. С. Волнухина — учитель немецкого, Н. И. Григорьева — математик, А. П. Ломакин — директор, Н. И. Александрова — завуч, Е. Н. Пруденская — историк, Ю. В. Родзивон — химик, Иван Иванович — физкультурник

Василий Васильевич Высоцкий (Вася кот) — преподаватель рисования и черчения. Вел уроки у нас, во второй, и у мальчиков — в первой школе. Настолько знал почерк каждого ученика, что, если в 9–10 классах за кого-то из девчонок делал чертеж мальчишка из первой школы, тут же называл его имя, а пытавшейся его провести девчонке ставил в журнале кол. Зато потом у девчонок, которые учились в технических ВУЗах, не было никогда проблем ни с физикой, ни с черчением. Я сама делала чертежи за своего мужа, когда он учился в техникуме.
Юлия Викторовна Родзивон — химик. Маленькая, юркая, всевидящая. Химию любили почти все девчонки. Однажды она поручила мне и Ире Львовой подготовить лабораторную работу какому-то классу. Мы все сделали и возникла мысль: собрать промышленную установку для производства фосгена (отравляющего газа). Установку сделали, но хватило ума не испытывать ее в работе.
Елена Николаевна Пруденская — историк. Я сидела в 10-м классе в боковом ряду за первой партой. За мной — Ира Львова. И вот, вместо того, чтобы внимать ответам одноклассниц, она под носом учительницы забавлялась на ее уроках с моими косами. Навяжет на них штук по десять бантов разного цвета и величины, а Елена Николаевна делала вид, что ничего не замечает, все нам прощала. Может потому, что знала, если кто-то придет на ее урок из проверяющих, мы с Ирой не подведем, отвечая.
Софья Федоровна Тюменева, дочь купца Тюменева27, — учитель русского языка и литературы. Благодаря ей мы не только научились грамотно писать на родном языке, но и открыли для себя его красоту, полюбили русскую литературу. А какие предложения мы с ней разбирали! Напишет на всю доску одно предложение из «Войны и мира», и мы без ошибок делаем синтаксический и орфографический разбор. Отрывки из «Войны и мира» читала на французском языке, а мы сидели, раскрыв рот. Уж на ее уроках не побалуешь. Однажды она водила нас на экскурсию в библиотеку Дворца культуры («Авиатор»). Возвращаемся обратно. Она идет медленно, вразвалочку (уже была на пенсии, старенькая). Я пристроилась позади нее, а за мной, в цепочку встали остальные девочки. Так и шли до школы, как гусята за гусыней.
Из всех учителей не любили только классного руководителя, математичку. Ее уроки мы чуть не срывали. Начнем кашлять всем классом по очереди. Она смотрит на нас, мы на нее, умными глазами. Отвернется к доске, и опять в классе сплошное чихание и кашлянье.
Спасибо нашим учителям. Таких учителей да в наши бы школы сейчас.


Здание бывшей школы №2 им. Н. К. Крупской. Ранее в здании находилась женская тюрьма

Каждый школьный вечер начинался с вальса Хачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад». Очень красивая музыка! Приходить на вечер надо было только в школьном платье и белом переднике. Мальчишек приглашали из первой школы, мужской. Вход был строго по пригласительным билетам. Так же по билетам и мы ходили к ним в первую школу на вечера. Я любила танцевать. Особенно вальс. В старших классах я носила на позвоночнике корсет. Мальчишки приглашали, но протанцевав один танец и нащупав корсет, в следующий раз уже не подходили ко мне, а я с удовольствием танцевала с девчонками.
Наша школа располагалась в центре города и считалась лучшей школой для девочек, поэтому все начальники стремились определить своих дочерей на учебу именно в нашу школу. Наш класс был разделен на две группы. В одной — дочери начальников, в другой, нашей, — рабочих. Даже на уроках сидели на разных рядах. У окон — дочери начальников, второй и третий ряды — мы. Исключение составляли Ира Львова, Оля Шарухина, Люся Николаева. Оля была очень тихой девочкой, Люся жила с мачехой. С Люсей мы сидели за одной партой. На праздники, пока училась в школе, собирались у Иры Львовой. Там я впервые попробовала шампанское, розовое и шоколадное. Родители у Иры были очень гостеприимны.

Когда умер Сталин, я училась в 10-м классе. В заводском сквере, где сейчас Макдональдс, стояла статуя вождя. Там собрали митинг. Народу пришло много, все плакали, и я тоже. Мысль была одна: «Как же мы теперь без него жить-то будем?»

На экзамене по алгебре, устном, я получила тройку. Единственная тройка в аттестате. А получилось так. Мне дали к билету дополнительный пример. Я его не решила. Вышла из класса на улицу, села на скамейку и вдруг, как озарение, подняла валявшуюся рядом со скамейкой веточку и ею на песке начертила решение примера. Было так обидно, что уже поздно дошло.
Кончилось детство, чего в нем было больше, горя или радости, не знаю.

Студенческие годы
Решила поступать в Ивановский химико-технологический институт. Неплохо сдала вступительные экзамены. Нас, пять человек из одного класса, поселили в студенческом общежитии, в комнате, где было полно клопов. Первую ночь из-за них не спали, во вторую обложились со всех сторон пижмой, так они стали на нас пикировать с потолка.
После сдачи экзаменов нам сказали, что балл у всех проходной и мы должны освободить комнату — ехать со спокойной душой домой. Обрадованные, мы уехали из клоповника. Конец сентября — ни вызова на учебу, ни документов. Потом пришел отказ, а тех, кто не уехал, приняли и с меньшими баллами. Мама отругала, зачем уехала, не дождавшись официальных бумаг.
Пошла работать на двадцатый ученицей контролера. Через три месяца сдала сначала на третий, а потом на четвертый разряд. Цех был новый, открывали новое дизельное производство. Рабочие — ребята после армии. Работала в две смены. Вторая смена заканчивалась в два часа ночи. Домой часто провожали парни.

В 1954 году поступила на филологический факультет Рыбинского педагогического института. Там познакомилась с Милой (Людмила Столбова), Алей (Аля Юдина), ближе сошлась с Идой (Идея Петрова). Так все вместе и сдружились. Я все пять лет была старостой группы. В мои обязанности входила и раздача стипендии. Один раз в очереди у меня чуть не вытащили все деньги из чемоданчика, но хорошо, прижала его ногой к прилавку. Другой раз раздала каждому на 50 рублей больше, потом собирала всё назад. Старалась учиться на повышенную стипендию (Дима и Леня маленькие, мест в садиках не было, поэтому мама сидела с ними, не работала).
Институт находился на левом берегу Волги у места впадения в нее реки Шексны, на территории бывшей дворянской усадьбы Петровское, принадлежавшей до революции роду Михалковых. Барский дом и примыкающие к нему постройки окружал живописный парк, созданный в середине 18 века. С восточной стороны от главного корпуса института возвышался искусственный холм с беседкой-ротондой. На юго-востоке располагалась обширная дубовая роща, искусственный ров, снабженный перекидным мостом, грот Медведь. На главной аллее стояли традиционные для того времени скульптуры спортсмена с веслом, девушки с кукурузой и Валерия Чкалова.
Мы с Милой любили гулять в этом парке. Обычно убегали с лекции по методике преподавания русского языка (преподаватель был отвратительный). Парк в то время был чистым и ухоженным. Находиться в нем было большое удовольствие. С этих побегов у меня осталось немало фотографий.
Чтобы добраться до института, надо было переправиться через Волгу. Летом от городской пристани на улице Пролетарской к Петровскому ходил речной трамвайчик, а зимой, когда река замерзала, переходили ее кратчайшим маршрутом. Спускались к Волге напротив того места, где сейчас расположен Мемориальный комплекс «Огонь славы», и шли к левому берегу по льду гуськом друг за другом. Я обычно шла первая. Однажды уже у самого берега провалилась по колено в воду. Думала, что останусь без валенка. Валенок пропорола о лед, но ногу вытащила — и бегом в институт, а там разложила всё сушиться на батарею. Переходили Волгу по льду и на стрелке, где в нее впадает Черемуха, и в обход через ГЭС ходили. И тот и другой путь были гораздо более безопасными, но уж больно большой крюк приходилось делать, чтобы добраться до института. Ближе к весне все уже уставали, и так далеко ходить не хотелось — я опять вела девчонок гуськом по опасной тропе, а по бокам промоины величиной с чайное блюдце — ГЭС периодически воду с водохранилища спускала, вот лед и подмывало местами. Как никто не поскользнулся, под воду не ушел. Только сейчас и осознаю — ну и дура была.
Однажды засиделась допоздна в библиотеке. Вышла — темно, никого нет. Решила идти домой через Волгу кратчайшим путем. Все бело, тропки не видать, а тут вода зашумела подо льдом. Видать, на ГЭС воду спускать стали с водохранилища. Тороплюсь, вглядываюсь в темноту, слезы от напряжения из глаз текут. Думаю, если провалюсь, то не глубоко — берег уже близко, выберусь как-нибудь. А страх все равно берет. Больше в темноте через Волгу не ходила.
Мила на первом курсе жила в общежитии, так как долго не могла принять вторую жену отца, не хотела жить под одной крышей с мачехой, но потом у них как-то отношения наладились. Последний экзамен. Она просит меня помочь собрать вещи и отвезти домой. Собрали, приехали с узлами на улице Олега Кошевого. Мила предложила выпить за окончание первого курса. Достала у отца початую бутылку коньяка. Выпили буквально по два глотка и опьянели. Видать, сказались экзамены. Мила ставит на стол сковороду с пшенной кашей: «Закусывай!» А у меня язык во рту не шевелится, и у нее тоже. Решили прилечь на кровать. Она наклонилась над узлом, взять покрывало, а встать не может. Еле ее подняла. Легли на кровать валетом. Больше такой пьяной я никогда не была.
Отец Милы, главный военпред катерозавода, иногда давал нам матросов и небольшой катер. На катере мы ездили по Волге до речки Колышки, где сейчас Демино28. Тогда на берегу Волги был живописный луг, а дальше лес. Приставали к берегу, где хотели. С этих поездок также осталось на память много фотографий.
У Милы, единственной в то время из всех девчонок на нашем курсе, появился дома телевизор с экраном 10х10 см. Я и Ида ходили к ней смотреть кино, концерты. Это было такое чудо! Новый год обычно встречали в доме у Али. Она одна в семье. Родители — начальники на заводе, души в дочери не чаяли, и нам по касательной перепадало. Ее мать пекла такие вкусные торты — пальчики оближешь! Кроме как у них в гостях, мне нигде ничего подобного не случалось отведать. Иногда собирались студенческой компанией у Маи Холод — ее родители были не из богатых. На столе квашеная капуста, отварная картошка, но было весело и хорошо.
На первом курсе нас послали в колхоз в село Лацкое Некоузского района. Я, Ида, Мила, Аля, Люся Ершова поселились вместе в одном доме. То лен в здании церкви провеивали, то горох убирали, то картошку. За доблестный труд нам колхозное начальство выделило полмешка гороха на варку супа. И что на нас нашло — не знаю, но решили прихватить с собой еще немножко горошку. Насыпали Иде в шаровары. Кто-то видел, или по толщине Идиных шаровар заподозрил что-то, и наябедничал на нас нашему преподавателю. Он пришел к нам в дом и устроил допрос. Бывший офицер, такие провокационные вопросы задавал, но мы как-то выкрутились. Если бы выяснил, то выгнал бы нас с позором из института. А я потом горох этот злосчастный (будь он не ладен!) высыпала курам. Как они налетели на него! Петух раскричался — голосисто так стал созывать своих подруг на пир. Я испугалась, что на столь громкий зов кто-нибудь из начальства прибежит и все увидит.
В институте я ближе подружилась с Кларой Ждановой, с которой мы были знакомы еще со школы, но общались тогда мало (она принадлежала к социальной группе дочерей начальников). Из близких школьных подруг никто в Рыбинске не остался — Ира Львова училась в Иваново, Люся Николаева переехала жить на Мехзавод. Ходили с Кларой гулять по городу и на танцы в сад Лазовского (напротив пожарной части на Пролетарской. Сейчас этого сада нет — забор да дикая поросль), на Утильку (танцплощадка на открытом воздухе за зданием Дворца культуры «Авиатор»), ездили на ее дачу на станцию Волга29.
Одну из девчонок с нашего курса выгнали из института за распространение порнографических открыток. Прочитали с Милой приказ, вытаращили глаза и побежали в библиотеку узнавать, что такое порнография.
Однажды на экзамене по литературе 19 века у меня «отшибло память». С Милой только вечером у тети Мани в читалке прочитали все рассказы Вересаева. У меня в билете второй вопрос «Творчество Вересаева», а первый — «Драматургия Горького». По первому вопросу могу без подготовки все ответить, а по второму заклинило — даже названий рассказов не могу вспомнить. Передо мной должна по очереди отвечать Мила, шепчу ей: «Перечисли рассказы Вересаева». Не успела, вызвали ее к доске. Ну, думаю, если мне трояк поставят — останусь без стипендии. Преподаватель сходу просит Милу перечислить рассказы Вересаева — видно, краем уха слышал, как я шептала ей что-то про этого писателя, а что к чему, не разобрался. Мила бойко перечисляет. Я только успеваю записывать — в голове сразу полная ясность. Сдала экзамен на отлично.
После первого курса, когда летом отдыхала у бабушки в Подольском, познакомилась с ленинградцем, курсантом морского училища им. Макарова, Широковым Николаем. Он был старше меня года на четыре. Не то чтобы влюбилась, но увлеклась. Потом мы с ним переписывались, встречались летом в деревне года три. И вот что значит школа, воспитание — все это время я даже в мыслях не могла представить, что могла бы с кем-то еще встречаться. Приехал он ко мне в Рыбинск, а мне стыдно идти с парнем вдвоем по родному городу — казалось, что все осуждают. Расстались очень просто. Он окончил мореходку, приехал в Подольское. Встретились. Он взял меня под ручку, чтобы пройтись по деревне. Я руку вырвала. Он отошел в сторону, и все.
На втором и третьем курсе института нас посылали в колхоз «Золотистые нивы». Жили мы в деревне Шестовское, в трех километрах от Подольского. Я приходила к бабушке Мане. Молоко у нее в качестве налога уже не отбирали, а девать его было некуда. Бабушка делала творог, сушила в печке и давала курам. Для себя делала масло. Когда я уезжала из колхоза, бабушка так нагрузила меня молокопродуктами (маслом, творогом, сметаной), что я еле дотащила этот груз до станции.
Мы были на 5 курсе, когда институт из Рыбинска стали переносить в Ярославль30. Наш курс оставили еще в Рыбинске доучиваться. В барском доме вместо института поместили школу-интернат, а мы заканчивали учебу в здании, где сейчас находится магазин «Пассаж» (ул. Чкалова, 1а).
Все пять лет сразу после занятий в институте мы ходили смотреть фильмы в кинотеатр «Центральный». Сеанс начинался в 16:00. Вместо обеда — два пирожка с ливером по 4 копейки. Повышенная стипендия была 19 рублей в месяц, обычная — 12 рублей. Брали самые дешевые билеты на 1–3 ряды. За минуту до начала сеанса усаживались на незанятые места в центре зала и дрожали от страха, что вот-вот придут хозяева мест и прогонят — стыда-то будет!

Распределяли нас на работу в Ярославскую, Архангельскую, Омскую области и в Дагестан (10 человек). Я решила ехать в Дагестан — экзотики захотелось. Как сказал один преподаватель: «Пожили на севере, поживите на юге». Мама не отговаривала, она вообще избегала от чего-либо отговаривать. Мила тоже решила ехать в Дагестан, и нам обеим почему-то больше всего захотелось попасть в Каягент31. Бросили жребий — выпало ехать мне.

В Дагестане
Станция Каягент по размерам как станция Волга, население около пяти тысяч человек. С одной стороны от станции горы и леса с фруктовыми деревьями, с другой — Каспий. На станции останавливались все поезда, шедшие как на Север, так и на Юг. Путей — штук десять. Пассажирские поезда набирали воду. С севера никогда не шло ни одного порожняка, зато с юга иногда по 150 порожних вагонов в одном составе. Стоишь и ждешь по нескольку минут, чтобы перейти на другую сторону путей.
Заведующий районо хотел меня перевести в другую школу, километрах в пяти от станции в сторону гор, в селение Каягент. Дочь какого-то Махачкалинского начальника перепутала номера школ и вместо моей школы получила направление в школу в горах. Как только заведующий не изгалялся, чтобы уговорить меня на перевод, я отказалась.
Жила я на квартире у украинцев. Вместо кровати — панцирная сетка, поставленная мной на чурбаки. Комнатка размером четыре на три метра. Впритык к кровати — маленький столик, а в метре от него дверь. На противоположной стороне — печка.
Учителя в школе почти все русские, кроме директора Эмин Джафаровича и историка Гаджи Абакаровича. Школа русская, преподавание, соответственно, на русском языке. Подружилась с молодыми учителями: физик — Галя, математик — Юля, химик — Таня, географ — Нэля. Поручили мне также классное руководство. Пятый класс. Ребята — половина русские, половина — горцы семи различных национальностей, уважительные, трудолюбивые, спокойные. Помимо дневной школы, в здании размещалась вечерняя школа, где я вела немецкий. Приходилось не выходить из школы с утра до вечера.

Перед зимними каникулами директор приказал мне отремонтировать класс, так как в школе должно состояться районное совещание учителей. Я сказала своим ученикам, и ребята сами без помощи родителей всё сделали. Я только потом сообразила, как это было опасно. Стремянок не было, мальчишки ставили парту на парту, залезали на эту шаткую баррикаду и белили потолок.
На 8 марта трава уже по колено, лес в цветах. Ребята засыпали учительский стол собранными в лесу букетами, и каждый принес свою открытку со словами благодарности и добрыми пожеланиями. С ними было работать легче, чем с ребятами в Рыбинске.
Тоска по дому была всегда. На первые зимние каникулы мы, три учительницы-девчонки, уехали в Россию, остальные учителя отправились в горы к родным. Школа не работала, пустовала. Когда вернулись, нам, ездившим в Россию, не начислили зарплату. Довод Эмина Джафаровича — «Выехали с территории Дагестана». Круто!
Пока жила на квартире, два раза чуть себя не покалечила.
Первый раз. Пришла после вечерней школы, устала, в комнате холодно. Зажгла керосинку на полу у двери. Встала около нее и млею — снизу такое тепло идет. Вдруг огонь взметнулся до подбородка, я упала на пол вниз животом. Хорошо, не опрокинула керосинку. Платье и сорочка в нескольких местах прожжены насквозь, пришлось их выкинуть, но сама не пострадала.
Второй раз пришла из школы и затопила печку дровами с углем. Вроде, все прогорело. Закрыла заслонку, легла на кровать и уснула. Проснулась от головной боли. Решила выйти на улицу. Добралась до двери. На дверном косяке, на гвоздике, висело пальто. Потянулась за ним и потеряла сознание. Падая, телом открыла дверь. Сколько времени пролежала поперек порога — не знаю. Очнулась, меня всю трясет, подташнивает, лицо белое как мел.


Дом в Каягенте, в котором жили учителя местной школы

Выделили дом для учителей. Переехала туда вместе с еще тремя учителями. У каждой комнатка метров по 20. Начались дожди. Крыша как решето. Уходили в школу и во всех четырех комнатах ставили на пол и по шкафам тазы, ведра, кастрюли, чтобы не растекалась по мебели да по полу дождевая вода. У кого окно между уроками, бегал в дом выливать воду. Матрас, подушки — все свернуто. Туалета нет — бегали по нужде или в школу, или на станцию. И то и другое было по ту сторону железнодорожных путей, метрах в пятистах от них. Некоторые пути длиннющими поездами заняты. Чтобы не обходить их, подлезали под вагонами. Посмотришь — локомотив еще набирает воду, значит, успеешь пролезть, пока поезд не тронулся. В туалетах грязь невыносимая.
Выделили нам шифер на ремонт крыши, но часть шифера у нас кто-то украл. После ремонта стало чуть лучше, но все равно местами протекало.
Парни из класса проявили инициативу и залили пол на чердаке битумом, чтобы утеплить дом и чтоб вода с крыши не протекала в комнаты. Зимой хорошо, а летом черные сосульки стали с потолка свисать.
Дрова давали в основном карагач — твердый как цемент и кривой. Просили, чтобы школа дала нам четыре столба попрямее для постройки туалета — не дали. Из нескольких куч дров наши парни выбрали четыре более-менее ровных куска, выкопали выгребную яму и поставили над ней туалет.
В окрестностях станции искали нефть, бурили почву и, видать, нарушили какие-то водоносные слои — на поверхности забили фонтанчики горячей сероводородной минеральной воды. Она была во всех домах станции, текла по канаве вдоль улицы. В нашем доме ее не было. А вот в сарае она текла без остановки, мы и сделали из него баню.
Отношения между коренными жителями, горцами, и поселившимися в этих краях после присоединения его к России русскими и украинцами были сложные. Я считаю, что славяне сами во многом виноваты. Хозяева квартиры, украинцы, мне сразу заявили: «Чтобы ни один национал сюда не вошел!» Славяне в большинстве своем пренебрежительно относились к обычаям и привычкам коренных народностей, стремились все переделать на свой лад. И получали за это со стороны горцев такое же отношение к своим обычаям, к своим привычкам, к самим себе.
Я любила ходить на Каспий. Он такой теплый, чистый. Утром красив, спокоен. После обеда обычно появляются волны. Буруны белые были видны и со станции.
Однажды какой-то парень пригласил меня и Галю покататься на лодке. Согласились. Нас быстро так умотало, что, когда шли домой, пришлось сесть за куст, чтобы прийти в себя. Дома легла на кровать, и еще долго потолок и стены плясали вверх и вниз.


Это я весной в Каягенте, в саду возле школы

В Каягенте было много белой акации. Деревья высокие как тополя. Цветут кистями, похожими на черемуху, только и кисти и цветы гораздо крупнее. Запах обалденный, особенно по ночам. Действительно, как в романсе: «Белой акации гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума...»
На Каспии в открытую орудовали браконьеры. Растягивали под водой нити с нанизанными на них крючками. Осетр идет близко к поверхности воды и цепляется за них. Если вовремя не снимут рыбу, она начинает тухнуть, становится ядовитой. На станции были случаи отравления.
Ребят осенью посылали убирать кукурузу и виноград, а весной, в путину, сортировать рыбу. На берегу было семь небольших рыбообрабатывающих заводов. Рыба на берегу лежала валом.
На сельхозработы ребят вывозили без соблюдения элементарных норм безопасности. А мы, молодые учителя, об этом и не знали. В школе была грузовая машина с шофером, кого она обслуживала — не знаю. Ребят напихают в кузов как сельдей в бочку. Половина из них стоит, борта низкие. Мы, учителя, — в самом конце кузова. Однажды были на уборке винограда в горах. Застал дождь, спрятались в кошаре. Едем обратно. Дорога идет вниз и под углом в бок, скользкая. Машину стало заносить, а там обрыв, глубиной метров сорок. Как она удержалась — сказка.
Районный центр был тогда в городе Изберг (Избербаш), что означает «одна голова». И на вершине первого перевала четко вырисовывалась голова — профиль Пушкина.
Никогда не думала, что горы на закате солнца становятся фиолетовыми, как на картинах Рериха. Темнота наступает быстро. Стоит солнцу скрыться за горою — и вытянутой руки не видно. Воздух в горах удивительный. Кажется, что он сам входит в грудь и выходит. Таким воздухом не надышишься. На станции выращивали хризантемы неописуемых расцветок и форм. Больше я нигде таких не видела, вот и полюбила их.
С Вовкой Боровиченко, будущим мужем, познакомились на танцах. Он только что вернулся из армии. Дружили. Завихрения у него уже тогда были, но я как-то легкомысленно к этому относилась. После первого года работы уезжала домой в отпуск. Провожал, уговаривал остаться. Звал он меня — Элькин. Уехала в первый же день отпуска. Домой! Домой! Домой!
Дома переболела дизентерией (съела в поезде плохо вымытую черешню). Мама очень расстраивалась, а я тогда и не знала, что отпуск продлевается при болезни. Никто мне об этом не говорил. Отпуск в Каягенте не продлили. Осенью прямо из армии ко мне приехал брат Вова. Почти месяц купался в Каспии, набрал с собой чемодан грецких орехов. Я была очень рада его приезду. Пахло родным.
Под Новый, 1961 год я вышла замуж за Вовку Боровиченко. Церемония бракосочетания была очень простая. Никаких свидетелей, никаких поздравлений — пошли в сельсовет, подали заявление, и нас тут же расписали. Свадьбу играли на мои деньги, очень скудно. Приезжала мама. Как она решилась ехать в такую даль? Расспросила у Иды, что и как там делать, и приехала. Очень робко пыталась меня отговорить от свадьбы, но я любила Вовку-дурака. Вышла замуж по принципу: «Полюбится сатана лучше ясного сокола#187;. Через несколько дней мама уехала, и началась моя замужняя жизнь. Вспоминать хорошего нечего. Никому из моих потомков не пожелаю пережить того, что я пережила.
На следующее лето приехал папа. Накормила его балыком из осетрины и рыбными котлетами.
Были в Каягенте со мной и такие дела. Уже будучи замужем, поссорилась с Вовкой. Он ушел развлекаться к друзьям. Я зачем-то пошла на станцию. Темно. Иду между двумя составами. Один едет в Россию, другой из России, оба движутся, и мелькнула мысль: «Лечь на рельсы — и всё». Вот тогда я поняла, что людей на самоубийство толкает одна секунда.

Вовка чем-то отравился, ему совсем плохо. Ночь. Через все пути бегу к фельдшеру, стучу. Выходит фельдшер, угрюмая, заспанная, отказалась идти к больному. Утром его положили в больницу, в палату на втором этаже. В обед пришла навестить мужа. На лестничной площадке разложены кругом тарелки. В середине круга стоит кумычка в черном платье, а у ее ног — кастрюля. Черпает из кастрюли большим черпаком, потом трясет грязным подолом над тарелками и разливает в них суп. Я в шоке от такой антисанитарии.
Я беременна, начались сильные кровотечения. Еду в селение Каягент в больницу. Там дали направление в районный центр Изберг. На улице в тот день был сильный ливень, и я решила не ехать сразу, переночевала дома. На следующее утро, пока одна доехала до Изберга, пока нашла больницу, стало совсем плохо. Положили на сохранение, а у меня мажет и мажет. Сделали чистку. Ребенок (девочка) мертвый. Ну и орала я, но врач из местных горцев, очень добрая и тактичная женщина, сделала все очень аккуратно. Так я потеряла первую девочку.
Переругалась с Вовкой и ушла в лес. Лес да море были моими отдушинами. Села на землю. Ползет огромная серая змея. Думаю, вот укусит, и пусть будет так. Проползла мимо.
Вещи на отъезд из Каягента собирала одна. Вовка черт знает где был. Надо вести в Изберг, там загружают контейнеры. Всё упаковала, договорилась с дрезиной, всё погрузила и повезла. Сама выбирала контейнер, но он оказался негерметичным — вещи пришли в Рыбинск заплесневелыми от сырости.
Увольнялась, проработав положенные три года32, со скандалом — из школы уходили сразу четверо русских учителей, найти всем замену было невозможно. Провожать меня на станцию пришли все ребята из моего класса. Было и приятно, и печально.

Жизнь семейная
В Рыбинске начались свои проблемы. Пошла с мамой в паспортный стол прописываться — не прописывают: «Вы теперь не одна семья, а две. Для двух семей у ваших родителей мала жилплощадь». Пошли к начальнику паспортного стола. Отказ — только на усмотрение хозяина жилья, то есть жилищно-коммунального отдела двадцатого завода. Туда пошел папа с заявлением. Начальник, не посмотрев в моем паспорте на штамп о замужестве, подписал. Ведь Красавин просил прописать дочь Красавину, а значит, речь идет о воссоединении одной семьи. Начались поиски работы. В городском отделе народного образования очередь. Послали в 11-ю школу, это в Копаево — на другом конце города, полдня на дорогу уходило. Проработала одну неделю, появилась другая учительница, которая жила в Копаево, меня перевели в 12-ю школу, находившуюся немного поближе к дому.
Мужа я не хотела звать в Рыбинск, но он без конца слал письма, в которых просил меня об этом и клялся в своей любви. Я сдалась — позвала. Приехал, устроился на моторном заводе слесарем. Узнав, что я беременна, заявил, что ребенка не хочет, так как «женщина свое дитя всегда любит больше, чем мужа». Стал изводить меня своими требованиями, чтобы я доказала свою любовь к нему, избавившись от плода.
Когда папе на заводе дали квартиру в новом пятиэтажном доме на улице Солнечной33, я решила: «Разойдусь, но аборта делать не буду — пусть ребенок останется, а Вовка катится, куда хочет». Имя для дочери я подобрала давно. Читала книгу Первенцева «Честь смолоду». Там была разведчица Анюта — вот и имя дочери.
В школе тоже свои проблемы возникли. Директор сказала, что с 1 июня отправляет меня в отпуск, а у меня с 12 июня по срокам начинался декрет. Я попросила, чтобы она дала отпуск не до, а после окончания декрета — для новорожденного ребенка очень важно, чтобы рядом с ним как можно дольше находилась мать. Она ответила, что ничего не хочет знать, для нее главное — интересы школы. Я в расстроенных чувствах вернулась в учительскую и рассказала о разговоре с директором находившимся там учителям. Одна из женщин посоветовала мне обратиться за помощью в профсоюз. Профорг не поддержал меня, я стала требовать. Он прервал разговор и вышел из кабинета в коридор. Я — за ним. Одна из учительниц проходила рядом с нами по коридору, услышала нашу перепалку, остановилась и сказала профоргу, что мою просьбу на основании действующего законодательства надлежит удовлетворить.
Скрепя сердце директор тоже согласилась. Дней десять я работала со своими ребятами в тресте «Зеленстрой» — они пололи грядки, а я сидела. 12 июня ушла в декрет.

Роды начались на неделю раньше срока. Утром встала вся мокрая, сошли воды. Мама повела меня в женскую консультацию на улице Зои Космодемьянской. Я ничего не чувствовала. Пришли рано, приема нет, сели в саду на скамейку. Мама наблюдает за мной. Потом врач принял и сказал, чтобы мы на скорой помощи ехали на улицу Урицкого (сейчас Большая Казанская улица) в роддом. Я отговорила маму от скорой — боялась, что ей не разрешат ехать в машине со мной, а мне так хотелось, чтобы она была рядом, и мы поехали на автобусе. Роддом только что открыли после ремонта. Рожениц три человека. Через ночь родила Анюту. Когда выписывалась, на площади Маяковского перед роддомом загремел оркестр — открывали долгожданный всеми рыбинцами мост через Волгу34.
В роддоме ребенка заразили какой-то дрянью. Принесла дочь домой на Солнечную, развернула, а у нее все тельце покрыто мелкими водянистыми пузырьками. Врач велела выдавливать из них жидкость и смазывать эти места зеленкой. Я этого делать не могла. Делала мама, я только стояла и смотрела в полуобморочном состоянии, а ребенок плакал.
Стала класть Анюту в кровать рядом с собой. Под подушку клала бутылочку и пеленки. Сил уже не было вставать к ней по десять раз за ночь. Вовка, просыпаясь от крика ребенка, ворчал на меня, что я за мать, если не могу успокоить дитя.
Послеродовой декретный отпуск был тогда короткий — полтора месяца. Да еще после моего возвращения из декрета директор сократила мне отпуск: начислила дни не за полный год, а лишь за 9 месяцев работы в двенадцатой школе, хотя я перешла в двенадцатую по переводу, а значит, за мной сохранялось право на полный отпуск. Я тогда этого не знала, а она воспользовалась моей неосведомленностью. За свой счет мне отпуск тоже отказались дать. Пришлось в октябре выходить на работу.
Анюте было три месяца, когда у меня закончилось молоко. Ведь утром покормишь, отцедишь — и до вечера пропадаешь в школе. Молоко постепенно и подсохло.
Еще была борьба за свои права. Мне не начислили прибавки к зарплате, мотивируя это перерывом в работе. Я доказываю, что перерыва не было. В декабре месяце отказываюсь получать зарплату и требую в отделе кадров, чтобы мне выдали мою трудовую книжку. С книжкой в руках иду к бухгалтеру и тыкаю ему под нос запись в ней о том, что я принята на работу по переводу. Прибавку к зарплате начисляют, но скольких нервов мне стоила эта борьба.
Дома обстановка еще хуже. Коротко опишу, что за спектакли мне муженек устраивал. В Дагестане много раз стояла под прицелом короткоствольного револьвера (Вовка называл его бульдог35, остался у его отца со времен Гражданской войны, с 4 патронами в барабане). Уляжется мой благоверный на раскладушку, дверь в комнату запрет, ключ из замка вытащит и запрячет к себе в карман. Мне велит встать у противоположной стены, направляет на меня дуло своего бульдога, и начинается спектакль на несколько часов. «Тебе, — говорит, — хватит двух пуль, а мне потом одной#187;, или грозит мне кавказским кинжалом. Потом все кончается, как ни в чем не бывало, объясняет, что такие мысли к нему приходят, потому что ему тяжело работать среди горцев. Вот уедем из Дагестана в славянский мир — все изменится.
Однако в Рыбинске спектакли продолжились. То он собирается умирать, ползает передо мной на коленях, плача, подробно перечисляет, кого позвать на поминки, потом объясняет, где его похоронить. И это представление длится до двух ночи. Утром иду наводить справки в заводскую поликлинику — на учете как псих не состоит.
Однажды вполне серьезно заявил, что уже давно болен сифилисом, и — с нотками запоздалого раскаяния — что, разумеется, и я тоже заражена от него, и наша дочь. Утром схватила Анюту и бегом в женскую консультацию. Спасибо врачу, убедил, что волнения напрасны.
Бабушка Маня36 соглашалась сидеть с ребенком с условием, что для ребенка будет оставлена еда. В день ребенку надо 1 литр молока. Бочка с молоком стояла на Сенном рынке. И вот с коляской, каждый день, пешком (в узкие автобусные двери тогда с детской коляской пролезть было невозможно) я ходила с Солнечной до рынка, а это километра четыре будет, и обратно. Вставала в 4 утра, чтобы все успеть. Вовка молоко никогда не пил, поэтому покупала только в расчете на ребенка, а как-то раз ему приспичило: «Налей мне молочка!» — «Ведь Анюте не хватит!» — «Налей, говорю!» Я отказала, он схватил всю кастрюлю и вылил молоко в раковину, потом заявил, что я плохая жена и плохая мать. Ночью поднял Анюту с постели и сказал, что сейчас же уедет с ней в Дагестан к своей матери. Мои доводы не слышал, положил в карман нож. Из второй комнаты вышла мама, стала его уговаривать, он потянулся в карман за ножом. Как маме удалось вырвать у него ребенка — не знаю. Она убежала с Анютой на руках к соседям. Пришел сосед и вместе с папой они связали Вовке руки и ноги, положили на диван — вроде успокоился, просит развязать. Папа развязал. Он пошел в туалет и выходит оттуда с топором. Папа вырвал у него топор и вытолкал в подъезд. Неделю Вовка жил у друга, потом я привела его домой. Вступила в жилищный кооператив — он все жаловался, что на Солнечной чувствует себя униженным, потому как не хозяин, оттого и нервы сдают.
В августе 1966 года мы получили кооперативную квартиру на проспекте Серова. Дом стоял на семи ветрах, вблизи никакого другого жилья нет, уличных фонарей нет, дорога не асфальтирована, грязь и темень. Спокойно жили месяца полтора. Как-то в конце сентября пришел папа, на троих мы выпили бутылку красного вина. Все трезвые. Папа ушел, и начался спектакль. «Если я тебя засуну головой в унитаз, ты оттуда вылезешь? Не бойся, с тобой такого никогда не будет» — и целая тирада с какими-то угрозами кому-то. Потом срывается с места и убегает. Я, не соображая, хватаю спящую Анюту и выскакиваю из квартиры. За мною двери — хлоп. Я очнулась — стою в подъезде в шлепанцах и ситцевом халате без ключей. На улице дождь, ветер, темень. Из одеяла на меня ребенок глаза таращит. Поднялась на пятый этаж, там, в 38-й квартире, жила наша учительница, пустила меня переночевать. Утром она вытащила для Анюты из шкафа одежду своих малышек, а для меня нашла подходящие по размеру платье и обувь. Я отнесла дочь к маме. Самой надо было в школу на работу собираться, а все школьное в моей квартире осталось. Пошла на завод к Вовке за ключами. Вызвать работника завода на проходную можно только из парткома. Звоню. Отвечает, что выйти не может, я настаиваю на своем: «Ты всегда говоришь, что, если захочешь, — сделаешь. Вот сейчас ты захочешь мне вынести ключи». — «Откуда звонишь?» — «Из парткома». — «Врешь!» — «Нет!» Вынес ключи, хотел что-то сказать, но я, не слушая его, развернулась и ушла. В квартире собрала свои вещи и вещи ребенка, уложила в чемодан и отнесла всё маме. Забрала с полки свои ключи, а его ключи оставила в 22-й квартире.
У мамы прожила один месяц, потом мама говорит, что я могу так остаться без квартиры. Пошли с мамой ночевать в квартиру на Серова. Забрались во вторую комнату, дверь забаррикадировали. Вовка пришел ночью, стал ломиться к нам, распахнул дверь, и тут же мимо моего виска просвистел утюг. Я закричала. Прибежал мужчина с третьего этажа, мама выпрыгнула в окно. Мужчина скрутил Вовке руки за спину. Я с Анютой ушла, попросив мужчину не отпускать Вовку.
На следующий день папа сделал хороший запор во вторую комнату, и я стала там жить. До прихода Вовки забирала из квартиры все необходимое и запиралась с дочкой. Анюту клала спать полураздетой, сама вообще не раздевалась. Рама в окне была не заперта, под окном стояла табуретка, чтобы в случае чего легче и быстрее выпрыгнуть, а рядом на письменном столике лежал узелок со всем необходимым. Наконец догадалась пойти в партком и все там выложила — ведь он был член партии, дружинник и передовик. Ему дали строгий выговор по партийной линии.
Я подала на развод. Имущество разделили без суда. Мне было все равно — лишь бы он ушел. В результате: мне достались долги за квартиру, неоплаченная ссуда и обязательство выплатить ему половину стоимости квартиры в течение 6 месяцев.
После развода начались его походы ко мне. Обещает Анюте прийти в определенное время, а сам не приходит. Ребенок бегает к дверям, на каждый звонок радостно кричит: «Папа!» — мне душу рвет, а папы нет. Тогда я сказала Вовке: «Обещал ребенку — приходи, а нет, так все твои шоколадки полетят в урну, и больше ты ребенка не увидишь».
Он пытался мириться, приходил в школу, подсылал друзей уговаривать меня на мировую. Но во мне все перегорело — не верила больше никаким его обещаниям.
Денег катастрофически не хватало — бывшему мужу деньги за квартиру отдала, но пришлось залезать в долги, и ссуда в банке все еще не была погашена. Экономить приходилось на всем.
Шила Анюте одежду из своих и маминых старых вещей, вязала кофточки, рукавицы, шапочки, шарфы. Зимнее пальто перешила на демисезонное — распорола подкладку, вынула вату, отогнула подол и рукава. Даже шубку, когда дочь пошла в первый класс, сшила для нее сама. За шитьем приходилось корпеть до позднего вечера. И тут Анюта пристала: «Купи велосипед, купи велосипед». Но мне это тогда было не по средствам. А Вовка еще до развода закрутил роман с женщиной, у которой была четырехлетняя дочь. Вот он как-то и привез Анюте в подарок велосипед, украденный им у дочери его же любовницы. Я отвезла велосипед обратно к этой женщине, так как уже знала, где она живет. Анюта немного всплакнула — ну, что делать. А Вовка со своей любовницей спустя некоторое время уехали жить в Бологое. Уже имея от нее сына, он снова приезжал ко мне. Но я так его боялась, что была на грани нервного срыва — то казалось, что следит за мной из кустов, то будто крадется сзади.
Последний раз я его видела на шестнадцатилетии Анюты. Она была в пионерлагере, а я находилась дома после операции по удалению аппендицита. Какой-то мужчина стоял на тротуаре напротив кухонного окна. Я ходила из комнаты на кухню, а он все стоит и стоит. И только когда он наконец ушел, догадалась, что это был Вовка.
Для себя я так и не решила: больной он был или самодур. Ведь он не пил, не курил, матом не ругался, несмотря на бесконечные угрозы, ни разу меня не ударил. Но не дай бог такого мужа никому!
После всей этой истории я стала избегать мужчин. Устроить жизнь были возможности, но боязнь повторения подобного опыта перевешивала любые чувства и соображения.
Выплачивать одной банковскую ссуду было трудно, и я вынуждена была сдать одну комнату квартирантам. Когда Анюта пошла в первый класс, квартиранты съехали, и папа с Алексеем помогли мне сделать ремонт квартиры.

Работа в школе
Число классов в 12-й школе сократилось, вместо трех смен все стали учиться в одну, соответственно, упала зарплата. Я перешла в 24-ю школу и стала заведовать кабинетом немецкого языка. Помещение было необорудованным. Школьная доска стояла на двух табуретках. Голые стены. Рамы в окнах кривые, ни одна не закрывалась, щели в палец толщиной. Попросила папу помочь с ремонтом и обустройством класса. Папа несколько дней после работы с инструментами приходил в школу и все привел в порядок: рамы стали закрываться, часть стекол поменял, доску повесил на стену, сделал панели для стендов.
Первый год в 24-й школе отработала хорошо — был хороший класс, с коллегами добрые дружественные отношения. Некоторые из учителей, правда, жаловались на деспотизм директора, но мне не приходилось испытывать это на своей шкуре, до поры до времени.
В мае месяце моей напарнице (второй учительнице немецкого языка) предлагают путевку — круиз по Волге. Она просит меня поработать за нее, директор обещает дать за переработку отгулы. Я соглашаюсь. Начинается ремонт класса. В классе стоит стеклянный шкаф, в котором значки, марки и прочая мелочь, а ключи от него моя напарница увезла с собой. Спрашиваю у завхоза, потом у директора, куда всё девать. Открыть шкаф никто не может, запасных ключей нет, а сдвинуть с места столь хрупкую конструкцию со всем ее содержимым и перетащить в другое помещение невозможно. Никто ничего путевого не предложил. Закрыла шкаф газетами. Через неделю смотрю, значков стало меньше (двух не хватает). Приезжает хозяйка, говорю ей об этом. Она доложила Екатерине Марковне, директору. Та вызывает меня к себе. Я напомнила, что советовалась и с завхозом, и с ней: «Надо было овчарку у шкафа сажать». Эти слова взбесили ее, и она предложила мне либо найти значки, либо написать заявление об уходе. Значков я не нашла, она стала настаивать, чтобы я увольнялась. Я записалась на прием в горком партии и сказала об этом одной учительнице. Августовское совещание учителей. Завуч берет меня за руку и уговаривает не ходить в горком — не выносить сор из избы. Я согласилась, о чем потом пожалела. Из-за директора каждый год половина учительского состава обновлялась, многие обращались в горком — безрезультатно. Сначала все шло нормально, потом у меня отобрали мой класс, считавшийся одним из лучших в школе, скомплектовали из сорванцов и двоечников другой класс и дали мне. И пошло: то ребята, сломя головы бегают по школе, то плохо дежурили, то пол не помыли, как следует, то не поздоровались. Территория вокруг школы и в школьном дворе была разбита на зоны уборки. Моему классу назначили самый грязный участок. Уволиться с работы я не могла — в ближайших школах свободных мест не было.
Зимой в школу пришла работать новый учитель Галина Константиновна. Ее муж дружил с третьим секретарем горкома партии. Несколько раз она возвращалась домой из школы в слезах от стычек с Екатериной Марковной. Муж рассказал о бесчинствах директора школы своему другу, и ее уволили, даже не дожидаясь каникул — в середине февраля.
В конце мая новый директор предложила мне поработать воспитателем в пионерском лагере. Я согласилась. Работа мне пришлась по душе и растянулась на несколько лет. Одно лето работала в «Якуниках», расположенном на берегу Черемухи за санаторием Воровского, потом в ведомственном (от катерозавода) пионерском лагере им. Титова, на берегу Волги за Охотиным, и восемь лет в п/л «Ильич». Это был выход из тяжелого материального положения. Кормили в пионерлагерях хорошо, плюс зарплата и оставались отпускные. Можно было хоть что-то купить сверх товаров повседневного потребления. Анюта была везде со мной. Ей нравилось. За работу в школе и пионерских лагерях мне вручили медаль за труд, значок ЦК ВЛКСМ за воспитание детей и присвоили звание «Ветеран труда» — а это хоть небольшая, но прибавка к зарплате.
С новым директором школа проработала 2 года, потом поставили Марию Анатольевну Орлову — хорошего завхоза и плохого учителя. Много нервов и сил в эти годы ушло на Мишку Ефремова, моего ученика, у которого на глазах застрелился его отец и парень стал неуправляемым. Была с ним и у психиатра, и в комиссиях по делам несовершеннолетних. Но помочь ему стать более уравновешенным, избавиться от страхов и мыслей о суициде так и не удалось (ему потом в армии побоялись давать оружие). Последний класс я вела бессменно с 4-го по 10-й. Коллектив был хороший. Нас от школы направляли на все межшкольные городские и районные соревнования: «Зарница», «Орленок», смотр учебников, спортивное ориентирование, знание правил дорожного движения и прочее, и прочее. Завоевали и привезли в школу множество призов: телевизор, проигрыватель, магнитофон, настольный теннис, шахматы, фотоаппарат, барабан, разные вымпелы, кубки и много-много другого. За проведение скольких школьных вечеров мне приходилось отвечать — и не счесть.
Последнее лето в школе мне пришлось поработать и за директора школы, а как директор вернулась из отпуска, ушла на пенсию. Уйти заставило состояние здоровья — три или четыре раза в последний год работы ко мне вызывали скорую помощь прямо в школу.

Анюта
Несмотря на развод, с родственниками Вовки у меня сохранились хорошие отношения. С бабой Нюрой (моей бывшей свекровью) мы переписывались до самой ее смерти и несколько раз вместе с Анютой ездили к ней в гости.
В Каягенте купались с дочерью в море, ходили в лес есть плоды тутовника. Однажды пошли за фундуком. Рядом с лесом луг. На другом конце луга показался горец верхом на коне. Анюта была неравнодушна к лошадям: собирала открытки с их фотографиями, наклеивала в специально заведенный для этих целей альбом и периодически пыталась уговорить меня купить ей коня, чтобы он жил в нашей квартире. Горец приближался, дочь завороженно смотрела на гарцующего по лугу человека и вдруг бросилась к нему наперерез, умоляя покатать на лошадке. Горец остановил коня, подал ей руки, подхватил легкое тельце, посадил перед собой, и они поехали. Я обомлела: сейчас не знаю кто, не знаю куда, увезет мою дочь — и ищи ветра в поле! Я бросила корзинку с собранным фундуком и побежала за ними. Горец покатал ее немного, сделал круг по лугу, бережно ссадил передо мною на землю и поскакал дальше.
У бабушки на огороде был колодец вровень с землей для полива. Однажды Аня оступилась, упала в него, но до воды не долетела, зацепилась кофточкой за поперечную жердочку и на ней повисла. Хорошо, кофточка крепкой оказалась.
Каждый день ходили с ней на Каспий. Как-то в шторм дочь полезла купаться в воду, а обратно выбраться на берег в промежутке между волнами не успевает — ее откатывающей волной снова в море уносит. Я бросилась на помощь, схватила за руку — три-четыре попытки были для нас неудачными, потом вырвались на берег и долго без сил лежали на песке. Больше в шторм в воду не лезли.
Как-то ехали поездом в Дагестан. В Москве пересадка. Вышли с вокзала, идем по улице. Продают пирожки, очередь человек семь. Я посадила Анюту на парапет, а сама в очередь встала. Купила пирожки, обернулась — нет дочери. Я — туда, сюда, спрашиваю прохожих: «Не видели девочку?» Думала, сердце из груди выскочит, верчу головой по сторонам и вдруг чувствую — моей ладони касаются маленькие пальчики. Оказалось, что-то привлекло ее внимание, она поднялась, сделала пару шагов в сторону, а потом уже на парапет не садилась — стояла сбоку от очереди. А я свою дочь из-за чужих спин и не видела.
Однажды в Дагестане я растянула связки правого коленного сустава (поскользнулась, когда мыла ноги, стоя на глинистой почве). В Рыбинске поставили диагноз — бурит. На следующий год в Дагестане через Лору (младшую сестру Вовки) договорилась ходить на грязи на курорт, находившийся в трех километрах от станции. Этот своеобразный бальнеологический центр был таков: на огороженной дощатым забором поляне наполненный грязью пруд, метров сто в длину и сорок в ширину. Грязь доходила до плеч, температура до 60 градусов. На заборе висят часы-ходики, над прудом перекинуты невысокие мостки. Люди стоят в разных углах пруда кто сколько хочет, многие обмазывают грязью лица. Потом идут мыться под душ с сероводородной водой, тоже невообразимо горячей. Лора безо всякого медицинского образования работала на этом «курорте» массажисткой. В углу убогого сарая у нее стоял сколоченный наспех столик, покрытый сверху какими-то тряпками. Лора делала мне массаж по принципу — чем сильнее, тем лучше. Вот тогда я впервые почувствовала, что у меня не все в порядке с сердцем. После массажа отдыхала у нее в сарае и пешком через лес возвращалась на станцию. Одной ходить было жутко: желание одно — никого не встретить. В лесу росли абрикосы — начнешь их собирать, какие-то птицы сразу крик поднимают, как сторожа, а недалеко действительно был шалаш сторожей. Как только птицы заорут, для настоящих сторожей это своеобразный сигнал. Значит, надо скорей уходить, чтобы не поймали. Но все равно абрикосов мы с Анютой собирали много. Делала пастилу, сушила прямо на крыше дома. В Рыбинске на весь год хватало.
Однажды курортников повезли автобусом на море, и я с ними. Вдоль берега плыл тюлень. Врач из горцев и еще несколько мужиков бросились его ловить. Особенно изгалялся врач — смотреть было противно, а тюлень — то ли молодой, то ли больной — плывет и плывет вдоль берега, иной раз нырнет, и снова голова над водой торчит.
У бабушки через дом от нее текла речка: летом мелкая и узкая, по камушкам переходили, не замочив ног, а когда начинали таять ледники, превращалась в бурный широкий поток. Один год так разлилась, что в огороде воды было по колено.
Как-то раз перед отъездом из Каягента Анюта умудрилась наесться селедки со свежим огурцом. В результате — рвота, температура, понос. А в то время в Астрахани была вспышка холеры. Поезда с севера шли все облитые какой-то вонючей жидкостью. С собой в дорогу я взяла груши, булку, мед и листья подорожника. Дочь без конца бегала в туалет. Я ее заставляла жевать под простыней подорожник, а у самой мысль — как бы ее за холерную больную не приняли, только б не ссадили до Харькова, потом только б до России доехать, до Москвы. Приехали домой — сразу к врачу. Хотели ее в инфекционку положить, объяснила врачу, что к чему, уговорила немного повременить. Взяли анализы. Желчь была густая, откачивали шприцом. Определили — дискинезия желчных путей, и это после двух лет медикаментозного лечения. Начала читать книги о лекарственных травах. Собирала их сама, из Крыма мне слали посылки. Делала травяные сборы, проводила Анюте тюбажи, поила минеральной водой — все по схемам. Полегчало. Потом она стала жаловаться на боли в животе. Врачи сказали — глисты. Сколько лекарств от глистов перепили. Однажды ей так плохо стало, что вызвали скорую — опять что-то от глистов дали. Утром снова звоню в скорую — глисты не идут. Скорая приехать отказывается. Ребенку плохо. Третий раз звоню — не приедете, позвоню в горздравотдел. Приехали, повезли в больницу. Я была в такой растерянности, что ничего ей с собой в больницу не собрала, вернулась домой, все ведь рядом — собрала и сразу назад. Она в палате, я успокаиваю себя, что все хорошо будет. Женщина в палате говорит, что мою дочь только-только с операции привезли, еще бы час-два, и ребенка не стало.
Потом у Анюты заболела пятка — ходит, приплясывая на одной ноге. Делали массу снимков и диагностировали гнойный остеомиелит. Дали направление в больницу в Ярославль. У соседей в это время гостила племянница, врач-рентгенолог, кандидат медицинских наук из Питера. Посмотрела снимок — диагноз неверный, на операцию не соглашайся. Я поехала в Ярославль. Сижу полдня в больнице, мимо дети ходят — кто на костылях, кого в коляске везут, кто с палочкой, кто в гипсе на руках матери. Плач. Наконец медсестра забирает наши документы. Потом вызывает, говорит, что диагноз подтвердился, и дает штук десять направлений на анализы, чтобы все сдали и приезжали снова. Я говорю, как же диагноз подтвердился, если врач даже ребенка не осмотрел? Она отвечает, что врачу и так все ясно по принесенным мной документам, и ушла.
Иду по Ярославлю, дороги не вижу, чуть под машину не попала. Водитель выскочил из кабины, меня матом покрыл.
Дома Аля, племянница соседки, посмотрела анализы и говорит: «Снимите дочь с балета, купите обувь на низком каблуке, возьмите от лечащего врача справку на освобождение от физкультуры. Если через месяц не пройдет, я вам вышлю направление в институт детской хирургии в Питере».
Иду к детскому хирургу за справкой, он на меня как заорет: «Я запишу в медицинской карте о вашем отказе от операции, сообщу о такой мамаше в горздрав. Вы оставляете ребенка инвалидом на всю жизнь!» Медсестра ему вторит, но справку на освобождение от физкультуры по моему настоянию дали. У меня ум раздваивается — кто прав, как поступить? Сделала, как советовала Аля. Следила, как ходит Анюта, — через месяц все прошло.
Вспомнила еще один случай из ее детсадовского детства.
Мне надо было идти на работу, и я не успевала забрать ее из садика, чтобы отвести на занятия в балетную студию в ДК «Радуга», а потом вернуть снова в садик.
Вечером она мне говорит, что была на занятиях в студии.
Я спрашиваю: «А кто же тебя туда водил?»
«Я, — говорит, — сама ходила, позанималась балетом и в садик вернулась».
Я представила, как пятилетний ребенок, один, без взрослых, через столько дорог переходил, как потом возвращался, — мне чуть дурно не стало. В саду мне ничего не сказали о ее побеге и возвращении — то ли придумала, то ли на самом деле так было.
Аня очень любила подвижные игры. Играла с ребятами в хоккей — стояла на воротах, и однажды ей шайбой в глаз попало.
Во дворе ее ребята звали Антилопа Гну — бегала очень быстро, а в пионерлагере — Анка-партизанка. Она очень старалась проносить новую одежду без дыр до первой стирки, но это не всегда получалось. Однажды в пионерлагере за высокую общественную активность ей пообещали путевку в «Артек» дать, но вмешался кто-то из вышестоящего начальства, и путевку по блату дали одному из начальнических отпрысков, довольно посредственному во всех отношениях пареньку.
Вместо «Артека» мы с ней в очередной раз съездили к бабе Нюре с дочерью в Дагестан, — может, оно и к лучшему.

9 февраля 2017 года
Сегодня 40 лет со дня смерти мамы. Хорошо помню тот день. Около двух часов дня я зашла к ней на Солнечную. Все было нормально, поговорили о том о сем. Вечером уже в своем доме стою у плиты, жарю оладьи, и вдруг сделалось так плохо, так плохо — мама из головы не выходит. Успокаиваю себя — если бы что-то было не так, прислали бы Мишу. Но спокойствия нет — смотрю в окно и плачу. А в два часа ночи приходит Алексей и говорит, что мама умерла.
Я с мамой каждый месяц ходила к врачу. Тогда не делали никаких анализов, ЭКГ. Придем в поликлинику — там смеряют у нее кровяное давление, и все. Лекарства — настойка боярышника, витамины и аспирин горстью. В ноябре 1976 года мама потеряла сознание. Вызвали скорую помощь. У нее был инсульт и сильное внутреннее кровотечение, видать, от аспирина. На скорой помощи ее возили по нескольким больницам — везде отказывали в приеме: «Не наш больной». Привезли аж в поселок Переборы, в инфекционную больницу, там тоже отказывались вначале принимать, но врач скорой настоял: «Везти обратно в город нельзя — умрет по дороге». Неделю она там лежала, не могла сосчитать до десяти, забыла имена детей, год своего рождения. Лечения никакого. Мы с братом Вовой пошли в горздравотдел. Там дали указание — перевезти в Пироговскую больницу, в кардиологию. Врач сказала потом, что мама родилась в рубашке — с такими показаниями и пережить все эти скитания по городу, а потом еще семь дней обходиться без квалифицированной медицинской помощи и выжить — просто чудо. Память и речь у нее постепенно восстановились. После инсульта она жила еще год и три месяца.

Папа умер 24 ноября 1983 года. Перед этим долго болел. Хоронили в день его рождения — 26 ноября.
Брат Владимир ушел из жизни 18 декабря 1993 года. В армии он служил на кораблях за полярным кругом. В те года на Севере на полигоне Новая земля неоднократно проводились испытания ядерного оружия, а в 1961 году была взорвана самая мощная из всех испытываемых до и после нее термоядерных бомб, так называемая «Царь-бомба». Видимо, и он, и его сослуживцы неоднократно получали там повышенные дозы радиации, у многих из них были впоследствии диагностированы различные раковые заболевания. Владимир почти сразу по возвращении из армии начал быстро лысеть, а в середине семидесятых у него тоже диагностировали рак. Делали в Ярославле операцию, после чего он жил еще 5 лет. Его слова «Жить хочется, и ничего не получается» я до сих пор помню. После смерти брата я еще долго встречала в городе мужчин, когда казалось — вот он идет.
Осталось нас из старшего поколения трое — я, Алексей и Дима.

16 февраля 2017 года
На днях немного приболела. Сегодня чувствую себя лучше. Открыла тетрадь, чтобы продолжить свой труд, взглянула мельком на висящий на стене календарь и вспомнила, что сегодня день смерти бабы Мани. Она умерла 48 лет назад, в 1969 году, а за сорок дней до нее умерла баба Лиза. Мир их праху.
Прежде чем завершить воспоминания, расскажу о своей кошке Дуське (благо в тетради есть еще пара свободных страниц). Она прожила со мной 18 лет. Все понимала, только не говорила. Как-то она повела меня к тому месту, где окотилась, а соседский кот сожрал ее котят. Идет впереди и постоянно оборачивается — иду я за ней или нет. Привела к соседской сарайке. Кот наверху на дровах сидит. С земли три метра высоты. Дуся стрелой взметнулась по поленнице вверх, сбросила кота в щель между поленницей и забором, сидит наверху и шипит на него. Оставаясь одна, Дуся никогда не блудила. Уезжая в город, оставляла ее на крытой веранде, но она выбиралась на улицу. Вернусь — нет кошки. Выйду за огород, крикну «Дуся!», и она прыжками, только белое пятно мелькает в высокой траве, несется ко мне. Потом, когда перебралась в городскую квартиру, тоже меня встречала. Я открываю дверь, она перед дверью лежит, ждет. Поглажу, если позволит, а то и нет. Все время боялась на нее наступить, белый цвет выручал. Спасибо тебе, Дуся, за то, что ты была в моей жизни.
Вчера, перелистывая страницы тетради, невольно задумалась — столько бед и испытаний выпало мне, моим родителям, бабе Мане, бабе Лизе, другим родственникам, а на душе светло, хочется жить и жить. Отчего так? Может, оттого, что в темноте ярче виден свет? От кого-то я раньше слышала, а может, в книгах прочитала, что главное в жизни не обстоятельства, через которые проходит человек, а то, что он выносит из них в сердце своем: становится духовно богаче или беднее. Сейчас вспомнилось — а ведь действительно так. Способность любить, быть сострадательным, милосердным от толщины кошелька не зависит. Будь то богатство и почести, или нищета и хула, человек остается человеком только тогда, когда его сердце остается исполненным милосердия, сострадания, любви.
В моей жизни много света благодаря окружавшим и окружающим меня добрым людям.
Я вспоминаю солдат, читавших мне, малолетке, через прутья забора стихи Маяковского. Бабушку Лизу, терпеливо учащую меня шептать перед сном слова тайной молитвы. Иоганна Лятти и Петра Хомутова, для нас, детворы, изображающих из себя на елке волка и медведя.
Я вспоминаю голодные военные годы. Вот мама, отхлестав меня крапивой за то, что я в чужом доме украдкой слизывала с края кринки молоко, прижимает меня к своей груди, и мы обе плачем навзрыд. Вот баба Маня, склонив голову в подполье, кормит по травинке из своих рук двухнедельную Гретку. Это всё взрослые люди. Но разве сердце пятилетнего Владимира, в голодное лето 1942 года собравшего на лугу целый стакан земляники и принесшего маме (не съевши по дороге, не припрятавши для себя), менее, чем у взрослых, исполнено любви? А сколько испытаний выпало на долю папы! И это не только работа на заводе неделями напролет во имя победы, но и жертвование карьерой ради того, чтобы поднять на ноги детей, поддержать, защитить. Я благодарна всем, с кем довелось встретиться по жизни. Благодарна самой жизни не только за радости, но и за испытания. Ведь именно испытания не дали сердцу очерстветь, поддерживали и поддерживают в нем огонек любви.

Примечания
1. Мама родилась в Мологе в ночь на Рождество в 1912 году. После нее в семье было еще пятеро детей: четыре мальчика и девочка Настя, которая умерла во младенчестве. В начале 20-х годов бабушке подбросили больного ребенка, мальчика. Она приняла его, но выходить не удалось — умер. Мама закончила в Мологе церковно-приходскую школу, и отец заявил, что для девочки этого более чем достаточно, ее призвание — кухня и дети. Мама сама много училась и читала, окончила курсы медсестер, курсы счетоводов, работала по комсомольской путевке на торфяниках в Костромской области, потом станочницей на моторостроительном заводе. Была членом партии, но в 1939 году, когда сидела дома со мной и Володей, ее исключили из партии — причина мне неизвестна.
2.    Папа родился 26 ноября 1907 года в Рыбинске в обеспеченной семье. На каждого ребенка были открыты вклады в банке, но после революции все вклады пропали. Семья бедствовала. Папе перед армией пришлось некоторое время на дармовщину, за хлеб да воду, работать учеником у плотника. Если маму в семье окружали братики, то папу — сестренки: Ксения, Мария и Клавдия.
3.    26-й завод — так в период с 1928 по 1942 год именовалось крупнейшее оборонное предприятие СССР — завод по производству авиационных моторов, созданный на площадках дореволюционного автомобильного завода «Русский Рено». К началу войны с конвейеров завода сходило по 38 авиамоторов в сутки. С 1946 по 1965 год наименование завода было п/я 20. Рыбинцы называли его просто «двадцатый». В 2001 году завод вошел в состав НПО «Сатурн».
4.    Иоганн Лятти — родился в 1907 году в семье переселенцев из Эстонии (деревня Ивановка Калачинского уезда Омской губернии), офицер Красной армии, перед арестом —  помощник командира 51 стрелкового полка в г. Арзамасе. Арестован 2 августа 1938 года, обвинен по статье 58-6 УК РСФСР и приговорен Особым совещанием при НКВД СССР к 5 годам ИТЛ. Освобожден в 1944 году, но к семье в Рыбинск вернуться не смог — 12 июня 1944 года умер от инфаркта в Краслаге. Реабилитирован 27 марта 1958 года военным трибуналом МосВО.
5.    Кинотеатр «Артек» — так в 1937 году переименовали существовавший с дореволюционных времен кинотеатр «Модерн». В 1963 году «Артек» закрыли, прекрасное историческое здание снесли «по ветхости».
6.    Петровский парк — часть национализированного после революции родового имения дворян Михалковых, предков именитых деятелей культуры России двадцатого века: Сергея Михалкова и двух его сыновей, кинорежиссеров Никиты Михалкова и Андрея Кончаловского. В настоящее время парк и набережная запущены, усадебный дом полуразрушен.
7.    Дворец культуры моторостроительного завода — построен в 1937 году, памятник советской архитектуры 30-х годов: величественный парадный портик со скульптурным горельефом на фасаде, роскошное внутреннее убранство с мраморными мозаичными полами и декоративными палехскими росписями. Был местом проведения наиболее значимых торжеств, концертов. Помимо клубной части и двух кинозалов, во дворце работали библиотека, читальные залы, многочисленные кружки по интересам, творческие студии. В настоящее время Дворец переименован в клубный комплекс «Авиатор», который включает в себя концертный зал, офисный центр, спорткомплекс и ресторан.
8.Петр Хомутов погиб в боях с японцами в 1938 (1939?) году на Дальнем Востоке. Тетя Клава до конца жизни оставалась холостой. С дочерью Валентиной (в замужестве Кулакова) после войны они жили в доме у бабушки Лизы до его сноса. С другими родственниками, и с нами в том числе, общались очень редко. Почему так было, я не знаю.
9. «У Егория» — простонародное название храмового комплекса при городском кладбище. Комплекс состоит из двух храмов: в честь Вознесения Господня (год постройки 1809) и Георгия Победоносца (год постройки 1790). Храм Георгия Победоносца в 1930 году был закрыт. Службы проводились только в Вознесенском храме.
10. Деревня Новинки — небольшая деревня на берегу реки Сутки во Флоровском сельском округе Мышкинского района Ярославской области. Бабушка Маня купила там маленький домик в 1938 году на деньги, полученные от государства в качестве компенсации за большой пятистенный дом, оставленный в Мологе. Вначале они с мужем планировали начать строительство жилья на землях, выделенных мололгжанам на Слипе, но муж умер от инфаркта, старшего сына Анатолия забрали в армию, а ей одной с малыми детьми строительство было не под силу — вот и пришлось искать крышу там, где подешевле.
11. Откуда у бабушки Мани была такая ненависть к священнослужителям, я не знаю. Возможно, причин несколько. До замужества она была в прислугах у священника. Рассказывала, что тот, призывая паству поститься, сам в своем доме даже на страстной неделе к наливочкам прикладывался. В Новинках она прослыла колдуньей, так как знала травы лечебные, погоду очень точно предсказывала. А вот в гаданья не верила — гнала цыганок с порога метлой. В красном углу дома перед иконой всегда теплилась лампадка, — значит, в Бога все же верила, но как-то по-своему. А еще ей многократно снились вещие сны, но об этом позже.
12. Папин отец, мой дедушка Красавин Алексей Сергеевич родился в 1888 году в большой купеческой семье. По профессии был бухгалтером и работал в различных финансовых и промышленных учреждениях города, а по призванию — артистом, играл на сцене гарнизонного театра. В ноябре 1941 года был осужден приговором военного трибунала войск НКВД Ярославской области по 58 статье к 10 годам лишения свободы с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества. Умер в Софийской тюрьме г. Рыбинска в 1943 году. Место захоронения неизвестно. Реабилитирован 2 сентября 1992 года.
13. О былой актерской славе дедушки говорят передающиеся по линии старших сыновей золотые рюмки, подаренные ему за роль купца Гордея в пьесе Островского «Бедность не порок». В архиве НКВД в папке с протоколами допросов подшита вырезка из городской газеты от 18 января 1922 года, автор заметки Антон Молот так пишет о моем дедушке: «Игра Красавина показывает, что перед нами сильный трагик, талантливый артист, который не только хороший техник, но живет своей ролью, впитывает ее в себя. В его исполнении Любим Торцов — жизненная и правдивая личность. По силе игры Красавин как трагик занимает, пожалуй, первое место в среде рыбинских артистов. В «Непогребенных» он создал в стиле произведений Достоевского совершенно оригинальный тип ненормального деспота — отца, благодаря которому гибнет вся семья. В общем, Красавин мог бы играть на любой театральной сцене». В этой же папке я нашла «Адрес от сослуживцев-почитателей по Рыбгубфинотделу» с десятками подписей. В Адресе сослуживцы выражают ему свою признательность за «искреннее, любовное отношение на поприще актера» и дарят 101 рубль. Со слов папы, дедушке в начале 20-х годов предлагали работу в Московском Малом театре. Он не пожелал уезжать из Рыбинска от семьи и порекомендовал представителям театра посмотреть игру своего племянника Красавина Виктора Васильевича, который и был туда принят.
14. Фельдман Зинаида Карловна, 1905 года рождения, латышка, домохозяйка, и ее старшая сестра Александра, 1892 года рождения, работавшая машинисткой в прокуратуре г. Рыбинска, были арестованы за месяц до ареста моего деда. В ноябре 1941 года обе были военным трибуналом войск НКВД Ярославской области приговорены к расстрелу и расстреляны в один день 1 января 1942 года. Реабилитированы посмертно 2 сентября 1992 года.
15. Название движения «Синяя блуза» произошло от названия одноименного агитационного эстрадного театра, артисты которого скопировали свои одежды с агитплакатов, на которых рабочие и работницы традиционно изображались одетыми в синие блузы и черные брюки (или юбки). В дальнейшем синяя блуза как атрибут сценического костюма артистов приобрела такую популярность, что ее стали использовать многочисленные самодеятельные коллективы по всей стране. В СССР отголоском «Синей блузы» в 1960–1980-е годы стали появившиеся как жанр самодеятельного народного творчества агитбригады, а в последующее время и до наших дней — клубы веселых и находчивых (КВН).
16. Копаево — микрорайон в восточной части Рыбинска на правом берегу Волги. В начале 20 века товарищество братьев Нобель построило здесь перевалочную нефтебазу. В 1930–1940-е годы были возведены мощные элеваторы и комбикормовый завод.
17. Дядя Коля — Красавин Николай Васильевич, 1910 года рождения, в ноябре 1941 года был призван в Красную армию. Был командиром отделения взвода противотанковых ружей. Награжден медалями «За боевые заслуги» («За то, что, будучи в боях в районе гор. Орел в период с 17.7.43 г. по 5.8.43 г., способствовал отражению трех контратак и занятию траншеи противника, ведя огонь по пулеметным точкам. В этом бою 5.8.43 г. был трижды ранен») и «За отвагу» («За то, что он под огнем врага, без потерь переправил свое отделение через р. Западная Двина, быстро занял оборону и, участвуя в отражениях контратак, его отделение уничтожило пулемет и рассеяло группу автоматчиков врага»). Домой дядя Коля вернулся после войны летом 1945 года. Больше года из-за ранения ротовой полости не мог произнести ни слова (пуля вошла в рот, прошила язык, горло и вышла с задней стороны шеи). Потом как-то разговорился, но до конца жизни сильно шепелявил и произносил слова очень медленно и тихо. С папой они были лучшими друзьями. Похоронен дядя Коля в Рыбинске, на кладбище у Софийской тюрьмы.
18. За 10 дней (!) с территории завода было вывезено все. Для эвакуации было задействовано 25 барж и 3 тыс. железнодорожных вагонов. Попробуйте представить себе состав таких размеров. И такую масштабную операцию удалось провести настолько скрытно, что немцы еще долго оставались в неведении. 10 декабря 1941 года они провели самый мощный авианалет на город, сравняв с землей пустые заводские ангары и хвастливо объявив на весь мир, что в Рыбинске уничтожено крупнейшее на территории СССР оборонное предприятие. Тут же последовало опровержение ТАСС, из которого следовало — зря горючее палили, господа, — завод давно эвакуирован.
19. Петрушка — популярный персонаж русского народного театра: в красной рубахе, холщовых штанах, а на голове — остроконечный колпак с кисточкой. Петрушечники были тогда обязательным атрибутом новогодних елок. Веселя публику, они размахивали картонными дубинками, разгоняли шуточных врагов, задирались сами, отвешивая налево и направо шуточные оплеухи.
20. Станция Черниковская находилась в Сталинском районе Уфы. В декабре 1944 года весь район был выделен из состава Уфы как отельный город Черниковск. В июле 1956 года город Черниковск вновь был включен в состав Уфы.
21. В Уфе до войны насчитывалось 250 тыс. жителей. Общее число прибывших в город рыбинцев — свыше 50 тыс. человек, до нас и после нас ежедневно прибывали эшелоны с людьми и оборудованием с предприятий Ленинграда, Запорожья, Одессы, Гомеля и многих других городов. Сказать, что город был перенаселен, — значит ничего не сказать. Город задыхался от избытка людей, и всех надо было разместить, накормить, обуть, одеть... Большинство работников 26-го завода жили в землянках, палатках и ветхих, продуваемых ветрами бараках. У них отобрали паспорта, заменив их удостоверениями, в которых указывалось, что владелец сего является мобилизованным для работы на заводе, самовольный уход с которого будет считаться дезертирством, с привлечением к суду Военного трибунала.
22. Какими бы трудными ни были времена, бабушка Маня всегда стремилась украсить быт цветами. Часть семян она привезла с собой из Мологи, но каждый год рядом с ее домом появлялись и новые сорта георгинов, пионов, ромашек. Когда в конце сороковых она переехала в Подольское (деревня на другой стороне Сутки, напротив Новинок), то и там под окнами ее нового большого дома скоро появился цветущий палисадник. Она бесплатно раздавала семена всем желающим, помогала советами, и вскоре такие палисадники расцвели в Подольском возле многих домов, а вскоре и в окрестных деревнях. Она привезла цветы и в Рыбинск, сажала несколько раз под нашими окнами на Молодежной улице, но их всякий раз обрывали, не дав распуститься до конца, или затаптывали. Помню, как она за домом сеяла семена махрового мака по картошке. Мак быстро поднимался, закрывая собой кусты картошки разноцветными полосами: полоса белая, розовая, красная. Люди по дороге проезжали мимо и удивлялись — что там такое посажено? Мак садила для красоты, а собирала лишь на семена.
23. Анатолий, 1918 года рождения, отличался богатырским сложением: руками гнул на спор подковы, пятаки сплющивал, сжимая между двумя пальцами. Весной 1941-го должен был вернуться из армии домой, но задержался — а там война. Долгое время от него не было никаких писем. Деревенские говорили бабушке Мане, что, вероятно, он погиб — вот и не пишет. Осенью 1942 года сын пришел к ней во сне и сказал, что жив, но был ранен — потому и писать не мог. Бабушка рассказала о своем вещем сне и как-то сразу успокоилась. А через месяц Анатолий и сам приехал на короткую побывку после госпиталя. Погиб он чуть позже, в феврале 1943 года, в боях около хутора Ясиновский Ростовской области, в звании гвардии старшего сержанта. Похоронен в братской могиле номер 13 (КПЯО, том 5, стр. 424).
24. Юрий, 1924 года рождения, был в войну командиром взвода. От него тоже потом долго не приходило писем. Бабушка однажды просыпается и говорит: «Жив Юрка». Ей снова приснился вещий сон: в доме под иконами стоит гроб, а в нем Юрий. Она сидит у гроба, плачет, он поднимает голову и говорит: «Не плачь, мама, жив я». Оказалось, тоже был ранен и лежал в госпитале. В конце войны солдаты его взвода разграбили в Германии ларек с вином — а Юрия за мародерство подчиненных осудили на 5 лет. Политрук тогда сказал: «Хорошо, политику не приписали». Отбывал срок в Сибири трактористом. Вернулся в конце сороковых, женился, приняли в колхоз трактористом. Работал на пару со своим младшим братом Ординером. Однажды выпили они. Ординер пошел к себе домой, в Подольское, а Юрий к себе — в Новинки, на другой берег Сутки. Перешел речку через брод, поднялся по обрыву на другой берег. Кепку нашли на самом верху, а как его тело оказалось внизу в небольшом омуте — неизвестно. Установили, что смерть наступила до того, как он попал в воду. Разбираться никто не стал — так и не знаем, что случилось. Бабушке Мане в ночь, перед тем как нашли тело ее сына, снова приснился сон. Он обещал прийти к ней утром и полить капусту. Она смотрит в окно, а по прогону (дорога недалеко от дома, по которой обычно гнали стадо) идет Юрий и плачет. Она зовет его, а он, не оборачиваясь, так и ушел.
25.С сентября 1946 по октябрь 1957 года официальное название города было Щербаков, но горожане упрямо продолжали именовать его Рыбинском.
26. Водолазкин Николай Степанович (1921 – 1981) – Герой Советского Союза, гвардии старший сержант, танкист, награжден орденом Ленина, медалями. В течение трехдневных беспрерывных боев за Севастополь экипаж его танка уничтожил 4 немецких танка, 6 пушек, шестиствольный миномет, 12 огневых точек, 18 станковых пулеметов, разбил 3 дота и 5 дзотов, 4 автомашины и 15 повозок с грузом, уничтожил 180 солдат и офицеров противника. Затем преследуя отступавшего противника в районе бухты Камышеватая, танк ворвался в боевые порядки противника и подмял под себя почти сотню немецких солдат и офицеров. Легендарная «тридцатьчетверка», водителем которой был Н.С. Водолазкин, закончила свой боевой путь в Севастополе. После войны ее подняли на пьедестал, как символ доблести и мужества советских танкистов. Демобилизовавшись Н.С. Водолазкин работал инженером на двадцатом заводе. В начале восьмидесятых я узнала от общих знакомых, что в январе 1981 года он умер – прихватило сердце, когда стоял в очереди за сметаной. Имя Н.С. Водолазкина высечено на Алле Славы в Рыбинске.
27. Николай Ионович Тюменев (1823–1897) — купец I гильдии, благотворитель. До революции в гимназиях Рыбинска были стипендии его имени, а в училищах оказывалась помощь бедным ученикам. Большие средства жертвовал богадельням и приютам. Занимался активной общественной деятельностью: гласный городской думы и земского собрания, почетный попечитель городских училищ и т. д. Был награжден золотыми медалями на Анненской, Владимирской, Александровской, Андреевской лентах, орденами Святого Станислава и Святой Анны 3-й степени. В 1899 году его дочери передали дом на Мологской (Чкалова) улице детскому приюту А. Г. Баскаковой, на свои средства устроив в нем домовую церковь.
28. Демино — центр спорта и отдыха, расположенный на левом берегу Волги в 20 км от Рыбинска. Лыжный стадион в Демино вмещает около 7 тыс. зрителей (вдоль трассы соревнования могут смотреть около 25 тыс. человек) и является одним из самых больших в Европе. Летом проводятся веломарафоны. В 2011 году Деминский веломарафон оказался в тройке лучших веломарафонов страны, а также самым массовым по количеству участников на основной дистанции.
29. Волга — железнодорожная станция Северной железной дороги, находящаяся в одноименном поселке на расстоянии 27 км от Рыбинска. Население поселка в конце пятидесятых годов составляло более 5600 человек, в настоящее время сократилось примерно до 3 тыс. человек.
30. В 1958 году Рыбинский педагогический институт влился в состав Ярославского педагогического института, который впоследствии был преобразован в Ярославский государственный педагогический университет.
31. Каягент — железнодорожная станция Северо-Кавказской железной дороги. Располагается на линии Махачкала – Дербент в 76 километрах юго-восточнее Махачкалы. Большинство населения — кумыки и даргинцы, по вероисповеданию — мусульмане-сунниты. Также проживает небольшой процент русских и украинцев.
32. Чтобы в какой-то степени компенсировать издержки государства на бесплатное образование, в СССР выпускники высших учебных заведений обязаны были три года отработать по месту распределения. Увольнение молодого специалиста или его перевод на работу в другую организацию в течение этого срока были возможны лишь с согласия союзного министерства.
33. Солнечная улица — одна из центральных улиц района «Западный поселок», первые дома на ней были построены в 1961 году.
34. Открытие моста через Волгу рыбинцы ждали с довоенных времен. Строительство, начатое еще в 1937 году, было приостановлено во время Великой Отечественной войны. И только в 1957 году работы возобновились. 25 августа 1963 года в пролете моста была разрезана ленточка, и по нему прошли первые машины. Общая длина моста 720 метров, шестипролетный. Имеет два судоходных пролета — отдельно для судов и плотов, идущих вниз, и отдельно для судов, идущих вверх.
35.Бульдогом называли небольшой револьвер с коротким стволом и крупным калибром. Это оружие часто носили скрытно, потому что его очень легко спрятать под одеждой. Благодаря короткому стволу бульдоги были очень легкими. Некоторые модели и вовсе не имели ствола, а пули вылетали прямо из зарядных камер барабана.
36. Бабушка Маня долгое время жила в деревне одна — у детей свои семьи, все разъехались, никого из родных поблизости не было. Было тяжело: дров надо наколоть, печь протопить, колодец далеко, а сугробы зимой непролазные, до общей дороги дойти — метров тридцать надо в снегу лопатой прорубаться. Она перебралась к Адольфу в деревню Новоселки (недалеко от ж/д станции Шестихино), нянчилась с его сыном Юрием, а в 1961 году переехала к нам в Рыбинск. Живя у нас, бабушка все время что-нибудь вязала крючком, старалась во всем маме помочь — не привыкла и не любила сидеть без дела. Все, что есть у меня сейчас из кружев, — это ее работа.

❮ ❮ ❮ Аннотация       ПЕРЕХОДЫ       Вторая часть ❯ ❯ ❯